Дом в Порубежье

Стоявший за штурвалом, Джок нагнулся, откашлялся и уставился на бочонок. С минуту он молча разглядывал его.

— Похоже, часть букв смыло водой, — наконец осторожно проговорил он. — Сомневаюсь, что нам удастся хоть что-то прочесть.

— А быть может в конце концов и удастся? — подумав, предположил он. — Правда, придется поломать голову.

— Она пробыла в воде чертовски много времени, — заметил капитан, переворачивая ее вверх дном. — Смотри, сколько тут усоногих! — А затем бросил юнге: — Принеси из рундука топорик.

Пока юнга отсутствовал, капитан наклонил бочонок и сбил часть рачков с днища. Вместе с ними отвалилась и покрытая смолой раковина. Он наклонился и внимательно посмотрел на нее.

— Будь я проклят, если бочонок не осмолили! — воскликнул он. — Его нарочно бросили в море и не хотели, чтобы то, что там находится, было повреждено.

Капитан сбил еще один крупный кусок смолы, покрытый рачками. Затем, повинуясь внезапному порыву, он поднял бочонок и хорошенько встряхнул его. Послышался глухой, слабый стук, словно внутри находился небольшой и мягкий предмет. Тут юнга принес топорик.

— Отойди! — крикнул капитан и поднял топорик. В следующее мгновение он вогнал его в край бочонка, затем порывисто подался вперед, засунул внутрь руку и вытащил небольшой, зашитый в клеенку сверток.

— Не думаю, чтобы здесь было что-то ценное, — произнес он. — Но, полагаю, нам будет что порассказать, когда окажемся дома.

При этих словах он разрезал клеенку. Под ней оказался еще один слой из того же материала, под ним третий, а под ним продолговатый сверток в просмоленной парусине. Когда ее содрали, взору представился черный, цилиндрической формы ящик, оказавшийся на самом деле жестяной банкой, залитой смолой. Внутри нее, тщательно завернутые в клеенку, лежали свернутые в трубку исписанные листы бумаги. Капитан потряс содранную клеенку, но больше ничего не нашел. Он протянул Джоку рукопись и сказал: «Это больше, полагаю, по твоей части, чем по моей. Ты читай, а я послушаю».

— Принеси сюда ужин. Мы с помощником устроимся здесь, ты же встань к рулю… Ну, давай, Джок!

И Джок начал читать.

— «Гибель “Домоседа”».

— «Домоседа»! — воскликнул капитан. — Ба, да он пропал, когда я еще был парнишкой. Дай-ка вспомнить. В семьдесят третьем. Ага, точно. В конце семьдесят третьего он вышел в море, и больше о нем никто не слышал. Во всяком случае, я. Дальше, Джок.

— «Сегодня сочельник. Два года тому назад мы пропали для всего мира. Два года! А кажется, будто двадцать лет прошло с тех пор, как я в последний раз праздновал сочельник в Англии. Сейчас о нас, верно, уже забыли — а это судно числится среди пропавших без вести! Боже мой! При мысли о том, как мы одиноки, я задыхаюсь и у меня теснит грудь!

Я пишу эти строки в кают-компании парусника “Домосед” и почти не надеюсь, что они когда-нибудь попадут на глаза человеку, ибо мы находимся в сердце мертвого Саргассова моря — моря без приливов и отливов в Северной Атлантике. Со сломанной бизань-мачты видно, что до самого горизонта тянутся бесконечные водоросли — коварное, молчаливое и безбрежное пространство, затянутое илом и внушающее омерзение.

По левому борту на расстоянии семи или восьми миль виднеется какая-то бесформенная, бесцветная масса. Ни одному из тех, кто впервые увидел бы его, и в голову бы не пришло предположить, что это остов какого-то длинного заблудившегося судна. Из-за странной надстройки на нем, оно мало напоминает морской корабль. Изучение судна с помощью оптической трубы позволило установить, что ему уже много лет. Сто, а может, и двести. Только представьте! Двести лет посреди этой мерзкой пустыни! Целая вечность.

Сначала мы гадали, что же это за необычная надстройка. Позднее мы узнали ее назначение на собственном опыте — и воспользовались уроком, преподанным давно отошедшими в мир иной моряками. Удивительно, что мы оказались вблизи этого пристанища смерти! Впрочем, как я полагаю, здесь, в Мире Скорби, их за сотни лет скопилось немало. Никогда не думал, что на земле может быть столько одиночества, сколько сейчас вокруг меня. Думаю, что, пройди я сотню миль в любом направлении, — и тогда бы мне не встретилась ни одна живая душа.

А то судно, одиноко нарушавшее монотонный пейзаж, памятник скорби, лишь усиливало ужас одиночества, ибо оно являлось олицетворением страха, повествовало о трагедиях, прошлых и грядущих!