Дом в Пасси

— Уж так знаю. Если сон, что в море купаюсь, значит, не сегодня завтра будет хорошая собака для мытья.

— …Сложена, знаете, такими колбасами, прямо опара. Анш у нее сто два, это еще ничего, но, извиняюсь, груди… и шея… в общем, требует, чтобы к шее все воротничок прилаживать, и им були прикрывать на этих местах — показывает на плечи. Не женщина, а пробка.

Лева катает шарик.

— Да, разумеется, у каждой профессии свои энконвениан [29]. У нас тоже, смотря какого клиента шаржнешь [30].

— Дора, Дора! — кричала из Рафиной комнаты тетя Фанни, только что подарившая племяннику маленькую рулетку. — Поди сюда, объясни мне, сделай милость, что это за портреты у него понавешены?

Тетя Фанни, полная нервная брюнетка на коротких ножках, говорила вообще без умолку. Торопилась, волновалась, сама себя перебивала и вечно была в возбуждении.

— Ну, он у тебя очаровательный. Но скажи, пожалуйста, ты его в монахи готовишь?

Дора Львовна находила, что Фанни слишком истерична. По лицу ее прошла тень.

— В какие монахи? Что ты такое говоришь?

— Ну, посмотри, что у него над кроваткой развешано… тут всякие игумены и митрополиты.

Рафа, действительно, вырезал из газет и вообще откуда попадется изображения духовных лиц и пришпиливал у себя над постелью. Кроме патриарха Тихона тут висели митрополиты Владимир Петербургский, Евлогий, даже Сербский Патриарх… Дора Львовна не особенно это одобряла, но мер не принимала: стояла за свободу в воспитании.

— Ему так нравится, — сказала с холодком.

— Нет, да ты посмотри, сколько их тут!

— Ему дает уроки один бывший генерал, наш сосед. Это, конечно, его влияние. Вот и теперь он познакомился там с одним монахом. Я забыла имя. Такое известное, но странное.

Рафа имел несколько недовольный вид. Он не любил, чтобы мешались в его дела.

— Его зовут Мельхиседек.

Фанни хлопнула себя по толстым ляжкам.

— Мельхиседек! Да это прямо откуда-то из Святого писания! Рафа мрачно посмотрел на нее.

— Мельхиседек был царь Салимский, или иначе Иерусалимский…

— Ну, так я же и говорила, что ты его в семинарию готовишь.

В это время на пороге показался Анатолий Иваныч. Он улыбался всем длинным, изящным своим ртом. Глаза блестели и отсвечивали. В руках держал он мачтовый корабль, очень тщательно сделанный. Увидев Рафу, протянул ему его.

— На память. Моего собственного изделия. Из бортов глядят пушки. Английский фрегат восемнадцатого столетия.

Первая партия гостей схлынула. Появилось даже несколько свободных мест. И наступал час, когда хозяйка не без ужаса думает: «Ну вот, кто теперь подойдет, наверно останется ужинать».

В это именно время к подъезду подкатила коричневая машина с серо-серебристыми дисками колес. Из нее легко выпрыгнула Людмила. Не так легко Олимпиада Николаевна и совсем трудно, переваливаясь ожиревшим телом, Стаэле.

— У Доры подъемника нет, мы с вами попыхтим, — сказала Олимпиада Николаевна. — Да может быть, это и полезно. Вы знаете, нас Дора массирует, а в сущности, если б поменьше денег — это у вас, у вас! — мне всегда не хватает, да побольше пешком бы ходить, так мы и Доре доходов бы не доставляли.

— Если… пешком х-ходить, я бы просто… погибла бы… Говорила «мы» Олимпиада из любезности. Ее никак нельзя сравнить со Стаэле. Высокая и белотелая, несколько полная, она стройна и могущественна. Надеть корону, дать в руку меч, облокотить на щит — была б «Россия» дореволюционной иллюстрации. Правда, несколько ленивая. Правда, слишком любила сласти. И некую часть жизни проводила в борьбе между опасением располнеть окончательно и искушениями еды. В этой борьбе и помогала ей Дора.

Появление граций, сразу заполнивших собою и подарками прихожую, Дору не испугало. Напротив. Очень мило с их стороны, что несмотря на разницу средств и общественных положений, все же заехали. Прямо мило.

Стаэле краснела и кивала приветливо — направо, налево. Ей дали стул из квартиры Валентины Григорьевны, особенно прочный, и засадили за торт. Она покорно ела. Все это — русское, значит, необыкновенное. Рядом с ней оказался генерал. «Бывший командующий армией», — шепнула Дора — тоже необыкновенное. Олимпиада Николаевна задержалась в дверях с Анатолием Иванычем. Людмила подсела к Капе, мрачно допивавшей чай.

Дора же Львовна, сквозь шум гостей, стрекот Фанни, подхохатыванье Валентины, засевшей с Левой в Рафину комнату, не теряла мыслью генерала. Вот он сидит, со своими белыми усами, в бедно-приличном костюме… А есть-то ему, собственно, нечего. Что-то надо для него сделать.

— Давно не видать вас, — говорила Олимпиада Николаевна Анатолию Иванычу. — Верно, разбогатели. Ни картин не несете, ни жемчугов.

— Как-то все не приходится, я собираюсь…

— А ведь дело может выйти.

Глаза Анатолия Иваныча приняли нервно-вопросительное выражение. Но как раз тут попался он взору Стаэле.

— Мсье Анатоль! Мсье Анатоль!

Стаэле благодушно сияла. Двинувшись к ней, перехватывая сумрачный взгляд Капы, вдруг ощутил он беспокойство. Но — лишь минутное. Не впервые находился в смутном положении.

— Вы уже, уже з-здесь? — спросила Стаэле, когда он подошел.

— Д-да.