Дом, в котором меня любили

Полдень еще не наступил, но кое-кто уже выпил лишнего. Месье Монтье опять зарыдал, его детские всхлипы были мне неприятны и вместе с тем вызывали жалость. Усы месье Эльдера вновь заходили вверх-вниз. Я вернулась домой, где меня ждали встревоженные Жермена и Мариетта. Они хотели знать, что будет с ними, с нами, с домом. Жермена ходила на рынок. Там только и говорили что о письмах, о порядке проведения экспроприации, о том, что ожидает наш квартал. Обо мне осведомлялся торговец зеленью вразнос, со своей разваливающейся двухколесной тележкой. Что будет делать мадам Роза, куда она денется? Жермена и Мариетта были в отчаянии.

Я сняла шляпу и перчатки и спокойно приказала Мариетте приготовить обед. Что-нибудь простое и легкое. Может быть, морской язык, раз сегодня пятница? Жермена широко улыбнулась, она как раз его купила. Обе ушли на кухню хлопотать. Я уселась, очень спокойно, и взялась за «Пети журналь». Мои пальцы дрожали, а сердце стучало как барабан. Мысли все время возвращались к тому, что сказала мадам Шантелу. Ее улица была всего в нескольких метрах отсюда, в конце улицы Эрфюр, и ее не тронут. Как такое возможно? Кто это решил?

Вечером мне нанесла визит Александрина. Она желала поговорить со мной о том, что произошло утром, и узнать, что я думаю о письме. Она явилась как обычно: вихрь английских локонов, прикрытых, несмотря на жару, легкой черной шалью. Вежливо, но очень решительно она попросила Жермену оставить нас одних и села рядом со мной.

Позвольте мне, Арман, ее описать, поскольку я с ней познакомилась через год после вашей смерти. Если бы вы ее только знали! Может быть, она единственный солнечный луч в моем тоскливом существовании. Наша дочь не стала таким лучом в моей жизни, но ведь для вас это не новость, правда?

Александрина Валькер заменила старую мадам Колевийе. Какая молодая, подумала я, увидев ее впервые девять лет тому назад. Молодая и уверенная в себе. Не старше двадцати лет. Она быстро расхаживала по лавке, недовольно дуясь и бросая резкие замечания. Чистая правда: уходя, мадам Колевийе оставила довольно неприбранное помещение. И к тому же не слишком привлекательное. И лавка, и подсобные помещения были мрачными и темными.

Александрина Валькер. Очень высокая и худощавая, но с необыкновенно пышной грудью, которая, казалось, не помещалась в ее удлиненном черном корсаже. Круглое бледное лицо, почти лунообразное, так что я сначала слегка испугалась, не дурочка ли она. Но нельзя было ошибиться сильнее. Я все поняла, как только она обратила на меня горячий взор своих глаз цвета карамели. Ее глаза светились умом. И ко всему, редко улыбающийся маленький недовольный ротик, забавный вздернутый носик и густая грива блестящих локонов, умело уложенных на макушке ее круглой головки. Хорошенькая? Нет. Очаровательная? Вовсе нет. В мадемуазель Валькер было что-то странное, я сразу это почувствовала. Я еще забыла сказать о ее жестком и скрипучем голосе. У нее также была любопытная привычка строить гримасу, словно она сосет конфетку. Но, понимаете, в тот момент я еще не слышала, как она смеется. Это случилось позднее. У Александрины Валькер самый очаровательный, самый прелестный смех, какой только бывает. Словно журчание ручейка.

Конечно, у нее не было желания смеяться, когда она осматривала тесную грязную кухню и смежную с ней спальню, такую сырую, что казалось, сами стены источают воду. Потом она осторожно спустилась по шатким ступеням погреба, где мадам Колевийе обычно держала запас цветов. Создавалось впечатление, что помещение ей не понравилось, и я была удивлена услышать от нашего нотариуса, что она решила здесь обосноваться.

Вы помните, какой мрачной даже средь бела дня выглядела лавка мадам Колевийе? Какими обычными, бледными и, скажем честно, заурядными были ее цветы? Едва только Александрина обосновалась в лавке, как та мигом чудесно преобразилась. Однажды утром она явилась с бригадой рабочих, молодых крепких парней, которые подняли такой тарарам — вперемежку со взрывами хохота, — что я приказала Жермене спуститься и посмотреть, что они там крушат. Жермена долго не возвращалась, и я рискнула спуститься сама. И поразилась уже с порога.

Лавка была залита светом. Рабочие содрали унылые коричневые обои и серую краску. Они убрали все следы сырости и перекрасили стены и углы в сияющий белый цвет. Блестел свеженатертый паркет. Они сломали перегородку, разделявшую основное помещение и подсобку, в два раза расширив тем самым пространство. Эти молодые люди, такие милые и такие жизнерадостные, весело встретили мой приход. Из погреба слышался резкий голос мадемуазель Валькер, она отдавала распоряжения еще одному молодому человеку. Заметив меня, она коротко кивнула. Я поняла, что я здесь лишняя, и смиренно, словно прислуга, распрощалась.