Дом учителя

От Федерико пахло землей, потом, порохом; его автомат больно вдавился Лене в грудь, колючее сукно шинели царапало кожу лица. Но какое это было доброе успокоение ощущать себя в его больших твердых руках! И насколько же легче становилось от того, что ему можно было сию же минуту передоверить все свои главные заботы! С Федерико она ничего уже не боялась, и с ним ничего не было слишком трудно.

— Я не могу, Федерико! — воскликнула она. — Я не оставлю ее одну.

— Не можешь?.. О чем ты?

Оглушенный стрельбой, после всех смертей и всей ненависти, он еще плохо понимал, что существует и другой мир. Незаметно для себя он все сильнее прижимал к себе тоненькое тело Лены, пока она не вскрикнула:

— Твой автомат! Он вонзился в меня.

— Мой автомат? А, да… — он сдвинул автомат на бок.

— Ты должен что-то придумать! — сказала Лена.

— Да. Хорошо. Что я должен придумать?

Федерико смотрел на нее так, точно навсегда запоминал эти прозрачные, голубенькие глаза, заветрившиеся губы, спутанные волосы, отброшенные назад, пока она бежала, открытый, чистый лоб.

— Ничего уже не придумаешь, — сказал он. — Нам всем надо уходить.

— Но я не могу оставить тетю Машу. Понимаешь, не могу!

Лена цеплялась за воротник его шинели, за автомат, за винтовочный ремень; Федерико был весь обвешан оружием.

— А где она? — спросил он.

— Она с тетей Олей. Не отходит от нее… Ты понимаешь, она все еще не верит. Я тоже не могу поверить…

— Ладно, — сказал Федерико. — Мы возьмем ее с собой.

— Тетю Машу? О, Федерико!

— Мы возьмем ее к guerrileros[35], — сказал он.

— А нам позволят? — усомнилась Лена. — Тетя Маша слепая.

— Если не позволят, мы создадим свой отряд guerrileros, — сейчас все казалось ему возможным.

— Свой отряд? Но сколько же нас будет?

— Я, ты и твоя синьора Мария… — серьезно сказал он, вглядываясь в нее. — Может быть, пристанет кто-нибудь еще.

Она закинула руки ему на плечи, потянулась на цыпочках, и они поцеловались — коротко и сильно.

— Я тебя так люблю! — сказала она со вздохом, словно печалясь. — Ты — все мое… Ты теперь все мое, все, что у меня есть!

— Я не нравился старой синьоре, я знаю, — неожиданно сказал он; это задевало его, как видно, сильнее, чем можно было думать. — Но я бы ей понравился… Я бы ей служил, как сын.

— Конечно, ты бы ей понравился, — сказала Лена.

— И я хочу, чтобы ты знала: я совсем простой парень, — Федерико и дела уже не было до того, где они стоят и что вокруг них. — Я ведь никогда не учился. Я даже не знаю алгебры, только четыре действия арифметики… Мне показал их мой Янек, и я быстро схватил. Янек был доволен мною… Но я грубый, простой парень.

— Ну что ты! — сказала Лена. — Я сама все уже забыла.

— У меня нет никакой квалификации. Я умею только стрелять.

— Ты самый храбрый и добрый! — воскликнула она.

— Но если мы все-таки выберемся отсюда, я мог бы стать инструктором в тире… я был докером. В Париже я расклеивал афиши, — сказал он. — Если только мы выберемся…

Он умолк и стал озираться… Не то какой-то неясный шумок в стороне, а скорее, инстинкт новой опасности вернул его в этот сад, к еще не окончившемуся бою.

— Что ты? — Лена тоже точно проснулась.

— Беги же… — сказал он. — Мы сейчас все уходим.

И он легонько оттолкнул ее.

— Я побегу. Я скажу тете, что мы все уходим. Поцелуй меня!

Она ткнулась губами в его губы и помчалась по дорожке; распахнутый плащик парусом вздулся за ее спиной… В этот бессолнечный день все в природе обесцветилось, все стало серым — и темная, тускло-стеклянная слякоть садовых дорожек, и яблоневые стволы с намокшей побелкой; по облачному небу ползли, меняясь в очертаниях, серые тени. И ярко-желтый плащик Лены в серо-белесой глубине сада показался Федерико исчезающим солнечным лучиком…

Выстрелы, грохнувшие в стороне, он услышал одновременно с двойным толчком — в живот и в бок. И в его тело будто вошли кинжалы… Схватившись за живот, он упал — упал не от слабости еще, а из инстинкта самосохранения. Но когда он попытался вытянуться и лечь так, чтобы можно было стрелять, кинжалы в его теле повернулись, и он зажмурился, охнул и облился потом. Не успев ни ужаснуться, ни проклясть судьбу, он мысленно проговорил, внятно и отчужденно:

«Плохо… Я убит…»

Между деревьями он увидел своих убийц — серо-зеленых, в касках, — немцы все ж таки проникли в сад с другой стороны. А он вот промешкал — всего каких-нибудь несколько секунд!.. Но и винить себя не оставалось уже времени: ближайший из его убийц был шагах в полуста. Федерико видел, как бились по коленям немца полы длинной шинели, заляпанные — грязью. А за ближайшим — пригибались и бежали, оскальзываясь, другие…

«Лена, скорее!.. Беги, беги!» — мысленно крикнул Федерико.

Стараясь двигать одними руками, не тревожа туловища, он подтащил автомат и нащупал спуск. Но, нажав на него, он тут же выронил свое оружие — отдача, ударившая в плечо, отозвалась в животе такой болью, что на мгновение он словно бы ослеп… Когда он опять схватил автомат, немцы уже не бежали — ползли; первый в их разбросанной кучке поднимал автомат над головой, как будто плыл.

И Федерико, кусая губу, допытался прицелиться…