Дом учителя

Пани Ирена с таким выражением, точно это не он, а она благополучно добралась до конца пьесы, подошла к мужу.

— Юзеф, Юзеф! — И она продолжала по-польски: — Вот ты сам убедился? Ты замечательно все сыграл.

— Я все сыграл… — У Барановского было рассеянно-отрешенное лицо. — Я бы мог еще долго играть. Ты поверишь?

— Я ни минуты не сомневалась, что все к тебе вернется! — сказала она. — Уже все вернулось, ты играл прекрасно.

Ну это еще не все.

Растопырив на обеих руках пальцы в пятнах ружейной смазки, он оглядывал их, вертя кистями.

— Той беглости еще нет, — сказал он.

— Юзеф, ты слишком многого сразу хочешь, — сказала пани Ирена.

Он повернулся на вращающемся стуле, вскочил и взял с крышки пианино револьвер — тот, что он вчера получил.

Это было первое оружие, доверенное ему, и он впервые сегодня употребил его в дело!.. Он, Юзеф Барановский, музыкант, артист, больной человек, сначала в комнатке Ольги Александровны, а потом, выбравшись из дома, стоя на заднем крыльце на колене и положив для упора руку с револьвером на перильца, шатавшиеся от отдачи, — он стрелял!.. Между деревьями в саду перебегали немецкие солдаты, и он стрелял по ним! — он отлично помнил этот зеленовато-мышиный цвет фашистского вермахта!.. До нынешнего утра он только убегал от него, чувствуя кожей спины, затылком, пятками вечное преследование, сегодня он обернулся к преследователям лицом. Расстреляв по гитлеровским гренадерам целых два барабана патронов, он и сам плохо понимал себя сейчас. Но он словно бы отведал ударившего в голову целительного напитка.

2

Пауза длилась недолго — начался артиллерийский обстрел. Снаряды рвались поблизости, — и в Доме учителя опять хлопали двери от невидимых ударов; день потемнел, будто угас до срока, вздрагивала земля.

И кое-где в черном дыму уже появилось пламя — проворные золотистые зверьки метались по обломкам, оставляя огненные следы.

Веретенников прокричал приказ всем покинуть дом… Но ни за что не хотела оставлять старшую сестру Мария Александровна; дом пошатывался и скрипел, с подоконника сорвался и разбился горшок с бегонией, а она не трогалась с места.

— Олю… Надо сперва Олю, — просила она. — Леночка, помоги мне…

Федерико, Барановский и еще один боец-пограничник бегом вынесли из дома тело Ольги Александровны, чуть не выронили его на заднем крылечке, но дотащили до сада и положили на скамейку. Слепая все порывалась за ними, спотыкалась, цеплялась за Лену, и ее альтовый голос летел вдогонку:

— Оля!.. Ты где?

Последними выбежали Веретенников с Истоминым и только успели залечь у колодезного сруба, как в дом попало сразу два снаряда. От первого ощерилась стропилами и рухнула крыша над кухней, второй развалил и окутал дымом и пылью развалины Настиной пристройки. Выглянув из погреба в саду, Настя увидела внутренность своего жилища: кровать, засыпанную мусором, и кусок стены с овальным зеркалом, утыканным по краям бумажными цветами. Трещина разделила зеркало пополам, а через мгновение на ее глазах верхняя его половина выпала из рамы, полетела вниз и сверкнула осколками.

— Тетя Маша-а! Лена! — дурным голосом завопила Настя, которую ужаснула эта плохая примета — разбитое зеркало. — Где Кулик, не видели Ваню Кулика?! Ваня-а! Ваня!

— Настя! Ты где? — ответил голос Кулика.

Артиллерийский налет продолжался недолго, минут пять. И когда наступила тишина, Веретенников позвал своего связного, Кобякова: надо было готовиться к отражению новой атаки… Но Кобяков не появился и не отозвался. А с улицы, куда выскочил Кулик, в тот же момент донеслось:

— Ты куда, куда?.. Да там немцы… Назад, дурья голова!

Веретенников, а за ним Истомин бросились за ворота… По улице, над которой еще носилась копоть, уползал на четвереньках Кобяков, уползал, выписывая кривые, тыкаясь в одну сторону, в другую… Тем не менее он постепенно удалялся: в его движении было определенное направление.

— Сдурел! — закричал Кулик. — Разрешите, я его приволоку.

Веретенников не успел ничего ответить — Кобяков вскочил и, согнувшись и подняв руки над втянутой в плечи головой, развалисто побежал, теперь уже по прямой — к перекрестку.

— Ох гад! — Кулик почему-то рассмеялся. — К немцам чешет…

— Куда, куда? — переспросил Веретенников.

А Кобяков перемахнул через поваленный телеграфный столб, оглянулся зачем-то и побежал дальше.

— По предателю — огонь! — торопливым фальцетом скомандовал Веретенников.

И сам первый выстрелил из пистолета… Но Кобяков как ни в чем не бывало продолжал бежать; Веретенников выстрелил еще раз и еще и опять не попал.

— Истомин — по сволочи! — криком приказал он.

Виктор Константинович вскинул свою трехлинейку, поймал на мушку спину в сером ватнике. — и опустил винтовку.

— Уложите его! Вы ведь снайпер!.. Огонь! — Веретенников пронзил Истомина запылавшим взглядом.

— Но это же Кобяков! — воскликнул Виктор Константинович. — Простите! Простите, ради бога!

На длинном блоковском лице его была мученическая мольба.

— Я вас самих… за неисполнение в боевой обстановке… Огонь! — техник-интендант притопнул от нетерпения и гнева.