Дом учителя

В рассказе Моруа шла речь о безвестном художнике, который рисует букеты и натюрморты. К нему приходит приятель журналист и говорит, что ты так никогда не выберешься из нищеты. Надо ошарашить публику, удивить, придумать теорию, манифест, школу, смешав в кучу всякие ученые слова, вроде «динамизация», «экзальтация» и любая прочая…зация. Приятель тут же сочиняет теорию «идео-аналитических» портретов. Портрет полковника – галуны, конь, промышленника – фабричные трубы. Сколько времени уйдет на такой портрет? Не больше часа? Отлично! Намалюй штук двадцать, тиснем в журналах несколько статеек о новом слове в искусстве. Через некоторое время с огромным успехом прошла выставка. Журналист хлопает приятеля по плечу: здорово мы их одурачили! Художник с каменным лицом обзывает его болваном, который ничего не понимает в современной живописи.

Анна Аркадьевна жарила мясо, картошка закипала, салат готов, когда услышала возню в прихожей. Дочь. Чистая, наряженная, куртку надевает.

– Ты куда?

– На концерт.

– Не поужинав? Рассказ прочитала?

– Ага.

– Что думаешь?

– Забавно.

– И все? Что ты собираешься делать? Создавать теорию и прорываться в липовые гении? Или…

– Забить на живопись?

– Забить можно гвозди. Почему бы тебе не выразить свою мысль культурно? Например, сказать, что ты пересмотришь отношение к собственной живописи.

– «Забить» короче. Мамочка, я тебя обожаю! – Дочь чмокнула ее в щеку. – Как у такой умной мамы родилась столь глупая дочка? Природа отдыхает на детях, да?

– Нет, природа не терпит повторений и требует от каждого идти своим путем.

За кисти и краски Любаня больше не бралась, но живописью интересоваться не перестала.

Анна Аркадьевна шла с Юрой по улицам Кисловодска, сначала сельским, безтротуарным, потом городским – летом, наверное, мозаично тенистым и приятно прохладным. Но сейчас, поздней осенью, бросались в глаза выбоины в асфальте и покореженные бордюры. Анна Аркадьевна подумала, что летняя улица и осенняя – это как немолодая женщина-труженица в красивом платье и обнаженная. Не спрятать, пусть и под благожелательными докторскими взорами, крестьянского загара – лицо, шея, руки, икры ног темные, как закрашенные, не спрятать живота, обвисшего после родов, и дряблой кожи на бедрах. Вот бы нарисовать две такие картины: летняя и она же осенне-зимняя улица – и чтобы наводили на мысль о старении.

Потом они ехали в автобусе, Юра заплатил за проезд, спиной загородил свободное место, чтобы Анна Аркадьевна села. Он стоял рядом, держался за поручень, точно охранял.

10

– О чем вы все время думаете? – спросил Юра, когда они вышли из автобуса.

– Я думаю все время. Как и большинство людей.

– Про что вы так крепко задумывались? – поправился Юра.

– Задумываться – это протяженный процесс из прошлого. Задумывался ли ты о судьбах мира? Задумывалась ли я о том, как благостно повлияло на мое здоровье санаторное лечение? Задумывался ли ты о своем влиянии на окружающих?

– Не задумывался. Мне на них в большинстве чихать. И вы точно не про санаторные ванны думали. О чем тогда?

В его настойчивости Анне Аркадьевне послышалась детская ревность, вроде той, что бывает у ребенка, когда мама обращает внимание на другого мальчика, хвалит постороннего. Мама должна всегда видеть и слышать только своего сына! Говорить ему про него, умного и замечательного. На худой конец рассказывать то, что ему интересно.

– Какой ты еще ребенок! – усмехнулась Анна Аркадьевна.

Дорога, снова сельская, шла в мелколесье, в гору, и представляла собой асфальтированное шоссе без тротуаров, по которому время от времени проезжали автомобили, приходилось идти по обочине друг за другом. Анна Аркадьевна впереди, за ней Юра.

– Давно не маленький! – бурчал он ей в спину. – Что я вам мальчик, а вы мне девушка? Вы…

– Старуха, – подсказала Анна Аркадьевна и оглянулась. – Я могу себя так называть, а ты меня – фу, конечно, нет.

– Жалеете, что поехали со мной?

– Вот те раз!

Анна Аркадьевна смотрела на него весело и одобрительно. Вроде бы нахамил, а она улыбается, хотя должна была бы прочитать очередную нотацию про хорошие манеры.

Вот те раз! Она приписала мальчику детские рефлексии, а его чувства были вполне взрослыми и нисколько не эгоистичными.

– Если не хотите говорить, то и пожалуйста. Я с вами все время дурак дураком, как кутя под ногами верчусь.

– Уж не матерый волкодав! Нисколько не жалею, что поехала. Пока. Как можно сожалеть о том, чего не видел? Я думала про художников и кошек, – отрывисто проговорила Анна Аркадьевна, борясь с одышкой. – Любаня увлекается живописью, у нее компания, тусовка, выражаясь на вашем сленге, непризнанных гениев от современной живописи.

Анна Аркадьевна остановилась, требовался отдых, рассказала, как дочь однажды затащила ее на вернисаж этих самых гениев.