Дом у кладбища

Если бы люди довольствовались своим уделом, не искали лучшего и мирились с тем, что сегодня ничем не отличается от вчера, а завтра – от сегодня, род людской без дополнительных расходов на питание прибавил бы в весе, а сон его был бы глубок и безмятежен. Однако душе человека так же несвойственно отдыхать, как морю или ветру. Вечно мы злоумышляем против собственного спокойствия, но стоит кому-нибудь в толпе зашевелиться, как он начинает задевать остальных, и в результате даже самые безобидные принуждены бороться за свое status quo[37]; временами, решив не шевельнуть и пальцем, не пожертвовать и полушкой ради «продвижения», они волей-неволей принимаются заодно со всеми выделывать разные антраша. Так уж распорядилась природа, а она умеет настоять на своем; она не потерпит, чтобы даже самый пассивный из нас сидел сиднем, и, если нет другого способа, пришпиливает к его подолу хлопушку (страсть или какую-нибудь иную прихоть), и вот толстый увалень неловко скачет, причиняя неудобства окружающим и самому себе. Печально, но это так; нам не дано обрести покой в полной неподвижности. Мы связаны друг с другом множеством сложно переплетенных нитей и не можем совершить, с самыми благими намерениями, простейший, касающийся только нас самих поступок, как то: жениться или нанять на лето дом в Брайтоне – и не задеть при этом десятков достойных людей, не имеющих, казалось бы, с нами и нашими делами ничего общего. В этом отношении человечество напоминает пирамиду из картофелин: стоит задеть одну – и приходят в движение даже те, от которых меньше всего этого ожидаешь. Так и в тесном чейплизодском мирке за едва заметным толчком следовал существенный сдвиг взаимосвязей, и едва ли не каждый сделанный кем-либо шаг в том или ином направлении сказывался, иногда губительно, на судьбе соседа или соседей.

Среди прочих лиц, нежданно-негаданно потревоженных, оказался теперь наш друг капитан Деврё. Ночью он получил письмо. Он вернулся из клуба в обществе маленького Паддока; последний только что выступил там с «блештящей» декламацией из Шекспира и был, как всегда в таких случаях, крайне возбужден, расхваливал своему товарищу (которым, между прочим, по-детски восхищался, не вполне его понимая и от этого уважая еще больше) необычайную глубину, многогранность и драматическое богатство шекспировских пьес и уверял, что мало кто постиг их хотя бы наполовину.

– Мне пришла эта мысль не далее как во вторник – в ту ночь, как ты знаешь, я поблизости от Конуры разрядил пистолет в разбойников из окошка кареты; я тогда возвращался один из театра Смок-Элли. Я подумал, клянусь честью, что, будь у меня твои таланты, дорогой мой Деврё, умей я писать, как ты (а ты умеешь – я знаю), я бы переписал все пьесы Шекспира, строго придерживаясь образца и в то же время так, что их невозможно было бы узнать.

– А, вроде тех ирландских мелодий, что вызывают либо слезы, либо смех в зависимости от того, как их сыграть – медленно или быстро; сравню их еще, дорогой мой Паддок, с рубленой телятиной – повар сделает ее острой или сладкой, как пожелаешь, или с тетей Ребеккой, которая целиком зависит от собственных капризов или чужих подначек, так что иной раз ее просто не узнать, а ведь это все та же тетушка Бекки, – отвечал Деврё, стучась в дверь Айронза.

– Нет, серьезно: переделаешь кое-где старика в юношу, смешной персонаж в грустный или наоборот или женщину в мужчину – и, уверяю тебя, пьеса станет совершенно неузнаваемой, и возникнут такие новые и неожиданные повороты сюжета…

– А, понимаю, клянусь всеми богами, славная идея! Возьмем хотя бы Отелло; завтра – нет, сегодня же за него примусь! Молодого венецианского дворянина, весельчака и редкостного красавца, завораживает рассказами о «каннибалах – то есть дикарях, друг друга поедающих, о людях, которых плечи выше головы»[38], – чернокожая женщина средних лет с несколько грубоватыми чертами лица – Юнона или Дидона; она сманивает его из-под отеческого крова, венчается с ним и увозит, но не на Кипр – надобно проявить оригинальность, – а на остров Стромболи, а в последнем акте можно будет устроить извержение. Там Дидона начинает ревновать нашего героя, притом что он невинен, как Иосиф; и вот слуга укладывает его в постель, а он тем временем жалостно повествует о том, как у отца его был слуга Варварус. А потом, когда все готово и в спальне потушена свеча, входит Дидона, вид ее необычайно суров; она душит венецианца подушкой, не обращая внимания на его крики и жалобные мольбы, и… Клянусь Юпитером, письмо из Бата!

Деврё зажег свечу; взгляд его привлекло лежавшее на столе письмо с большой красной печатью, похожей на глаз, и в его сердце зашевелились недобрые предчувствия.

– Ты разрешишь, любезный Паддок? – спросил Деврё, прежде чем вскрыть печать, ибо в те дни все были педантами в вопросах этикета. Паддок дал дозволение, и капитан прочел письмо.