Дом у кладбища

– Все дело, дружище, в проклятом французишке, от него, как от обезьяны, просто спасу нет. Черт возьми, знали бы вы, Паддок, сколько бед на меня из-за него свалилось, – за половину, и то стоило бы его убить. Это он стравил меня с моим двоюродным братом Артом Консидайном, причем на пустом месте. Арт тогда, после двух лет во Франции, прибыл в Атлон, и я написал ему самую что ни на есть любезную записку с приглашением на обед: наговоримся, мол, вволю за трапезой из пяти блюд, душа общенья жаждет. И черт меня дернул – хотел доставить Арту удовольствие – ввернуть пару слов по-французски. Как пишутся «блюда», я знал – «plats». Спрашиваю этого недомерка Жерома, как пишется «душа», и этот старый полудурок пишет: «de chat». Написал я: «5 plats, de chat»[10], спрашиваю, все ли правильно написано, – «да, милорд», а сам выпялился на меня, будто я теленок о двух головах. И только через месяц после того, как я продырявил бедняге Арту обе лодыжки, я понял, из-за чего мы с ним стрелялись. У него до этого были уже две дуэли из-за котов: в первый раз он обвинил во лжи одного французского джентльмена. Тот сболтнул: французские, мол, кухарки умеют так приготовить кота, что его не отличишь от зайца. Немедля затем он дрался с лейтенантом Раггом из Королевских военно-морских сил, который и в самом деле для потехи угостил его кошатиной. Кузен Арт чинно-благородно отобедал, а лейтенант после этого предъявил ему хвост и когти. Кузен чуть богу душу не отдал, неудивительно, что он на меня взъелся за мое приглашение, но, клянусь честью джентльмена, Паддок, старина, пусть меня самого подадут на обед, если я думал причинить ему хоть малейшую обиду.

– Сэр, я близок к отчаянию, – взмолился Паддок. – Я до сих пор не имею тех сведений, которые необходимы мне для защиты ваших интересов. Заклинаю еще раз: скажите, в чем вы усмотрели обиду?

– А вы не знаете, в самом деле не знаете? – О’Флаэрти вперил в него хмельной взгляд.

– Да нет же, сэр.

– Думаете, я поверю, что вы не слышали мерзких шуток этой собаки Наттера?

– Шуток? – растерялся Паддок. – Я прожил здесь, в Чейплизоде, пять лет, и за все это время Наттер при мне ни разу не пошутил. Клянусь жизнью, не верю, что у него получится, даже если он сделает попытку. Бог свидетель, даже представить себе этого не могу!

– Но черт возьми, что же я могу поделать, сэр? – В голосе О’Флаэрти зазвучала трагическая нота.

– Поделать? С чем поделать?

Фейерверкер с пьяной ласковостью взял Паддока за руку и, заглядывая ему в глаза, плаксиво произнес:

– Авессалом повис, зацепившись волосами; у него была, Паддок, длинная шевелюра, а может, короткая, а может – ик! – и вовсе никакой, это уж как природа распорядилась, ведь так, Паддок, дорогуша вы мой? – По щекам О’Флаэрти в изобилии заструились слезы. – У Цицерона и у Юлия Цезаря головы были гладки, вроде этого сосуда. – И фейерверкер сунул Паддоку под нос сверкающую сахарницу, дном вверх. – У меня голова не лысая, ничего подобного, я не лыс, Паддок, дорогуша, несчастный Гиацинт О’Флаэрти не лыс, – повторял фейерверкер, для пущей убедительности поминутно встряхивая Паддока за обе руки.

– Это, сэр, самоочевидно; но я не пойму, к чему вы клоните.

– Сию минуту услышите, Паддок, дружище, имейте только терпение. Эту чертову дверь никак плотно не закрыть, поговорим в соседней комнате.

Слегка пошатываясь, О’Флаэрти сопроводил Паддока в прилегающую спальню и запер дверь, отчего Паддок, который успел заподозрить его в умственном расстройстве, слегка обеспокоился. Здесь Паддок узнал, что Наттер, оказывается, весь вечер осаждал фейерверкера намеками, нацеленными в одну и ту же точку, – тем, кто знаком с соответствующими обстоятельствами, и в голову бы не пришло в этом усомниться. Затем секунданту пришлось принести торжественный обет молчания, последовали бессвязные рассуждения о коренном различии между лысиной во всю голову и небольшой лысиной, и наконец открылась страшная тайна фейерверкера: с его макушки был снят миниатюрный парик, а точнее, «нашлепка» – такое название, как я полагаю, было принято в те дни, – и глазам Паддока предстало блестящее белое пятно размером с кружок масла.

– Клянусь жизнью, сэр, отличная работа. – Паддок, как человек, имеющий отношение к театру, принялся изучать паричок с интересом знатока, для чего поднял его за вихор и поднес к свече. – Ни разу не видел ничего подобного. У нас такого делать не умеют – это из Франции. Клянусь Юпитером, сэр, вот кому бы заказать парик для Катона!

– Не иначе как продал, подлюга, – не унимался О’Флаэрти, – кроме этой макаки Жерома, в городе ни единая душа ни о чем не догадывалась. Он меня по утрам причесывает – в запертой спальне, за кроватным пологом. Наттер ни за что сам бы не дознался, а разболтать некому, кроме окаянного француза, дело ясное.

Фейерверкер засунул руки в карманы и принялся тяжелыми шагами мерить комнату; непрестанно злобно бормоча, он качал головой и поворачивался подчеркнуто резко, как человек, дошедший до белого каления.