Дом у кладбища

Однако добрый отец Роуч лучше понимал человеческую натуру. Мужское и женское начало стремится к слиянию. Возьмем привлекательного мужчину и женщину – не важно какого возраста, но, во всяком случае, заслуживающую этого наименования – и сведем их вместе; позаботимся, чтобы обстановка благоприятствовала герою, и черт меня побери, если из этого ничего не выйдет. Враждебность помехой не является. Напротив, для завязки лучше она, чем безразличие. Сид начал ухаживания с того, что застрелил голубей своей возлюбленной, чем вызвал ее исступленный гнев. Сид прекрасно знал, что делает. Возбудите только страсть, не важно, какую именно, чтобы в памяти дамы прочно укрепился ваш образ, и можете, вслед за горбуном Ричардом, свататься к своей леди Анне – вас ждет тот же успех, пусть люди поверхностные и назовут такое сватовство противоестественным. Конечно, всему есть пределы. К примеру, я не советовал бы прибегать к этому методу джентльмену пожилому, лысому, прыщавому, с вялым умом и неповоротливым языком – его ждет разочарование. Мой совет предназначается для молодых, сносно выглядящих, для витий из породы златоустов и романтических атлетов с вкрадчивыми манерами.

Достойный отец Роуч взял на себя роль посредника между двумя сторонами, одной из которых был Мэхони, – мы помним, как он с упоением разыгрывал роль распорядителя на марсовом пиру, когда его «друг» Наттер должен был разделать на Пятнадцати Акрах великого О’Флаэрти, и как затем – quantum mutatus ab illo![55] – он беспомощным (но мужественным) пленником попал в руки дублинских бейлифов; второй же стороной оказалась та самая миссис Элизабет Вулли, вдова и единственная душеприказчица покойного Тимотеуса Вулли, с Хай-стрит, портного и т. д. и т. п., виновница заточения Мэхони.

Добрый отец Роуч, безупречно соблюдавший целибат, отличался все же галантным обхождением и был способен улестить кого угодно; он нарисовал перед оскорбленным взором жаждущей мести душеприказчицы весьма интересный портрет своего «благородного юного друга, который, став жертвой обстоятельств, от всего своего мужественного сердца сокрушается о былых безумствах и ударах судьбы» и при этом кидает на миссис Вулли издалека взоры, исполненные печали и почтительности, а отчасти, вероятно, и романтические, – так сэр Уолтер Рэли созерцал из окна Тауэра королеву Елизавету; и уговоры завершились наконец успехом: грозная вдовица согласилась посетить своего пленника в узилище. Явилась она настроенная сурово, в сопровождении адвоката и доброго отца Роуча; сделанное Мэхони заявление отличалось скорее напыщенностью, чем точностью, и упоминались в нем чаще чувства, чем материальные возможности; речь изобиловала воззваниями к «леди», а не обращениями к представителю закона, и, когда она кончилась, дела, определенно, не стали яснее, чем до ее начала; тем не менее душеприказчица согласилась посетить молодого узника снова и в этот раз не прибегла к услугам адвоката, а довольствовалась в качестве защитника священнослужителем, но при дальнейших визитах она не настаивала даже и на его присутствии.

Вся история была похожа на попурри из наших ирландских мелодий, составленные бедным мосье Жюлльеном: начавшись воинственным напевом, от которого веет скачками и громами, огнем и мечом, они постепенно переходят в трогательный любовный мотив. Отец Роуч, продолжавший осуществлять посредничество, обнаружил, что непримиримость вдовы стала ослабевать, и наконец договор был благополучно заключен. Пленник покинул темницу, чтобы сменить цепи на более легкие, выкованные Гименеем и украшенные гирляндами роз, и дама поднесла к его старым векселям факел любви, отчего они мгновенно обратились в золу. Здесь, в уединенном жилище нашего веселого чейплизодского священника – ибо как невеста, так и жених принадлежали к «старинной вере», – договор был скреплен подписями, и голос жениха, слившийся со звуками волынки в устрашающий унисон, потрясал потолочные балки мощным «Гимен, Гимен, о Гименей!».

В самый разгар торжеств его преподобие вызвали в холл, где уже плавали ароматы гусей, лука, бекона, который подрумянивался на очаге в кухне, и множества других деликатесов; этот букет оттеняли и обогащали пары, поднимавшиеся из бутылочки с пуншем, – она стояла под рукой у волынщика в качестве средства от усталости.

Выслушав повествование Могги, святой отец почесал свою тонзуру, и вид у него сделался – я должен сказать – ужасно недовольный.

– А теперь, Могги, дитя мое, видишь ли, собственно говоря, тебе нужно было пойти не ко мне; я здесь занят, моя дорогая, – и он отер свое взмокшее румяное лицо, – одним из священных обрядов нашей церкви, моя дорогая, таинством…