Дом тишины

Но все-таки я все время боюсь. Я уверена, что он все же что-то спрятал, скрыл от меня, хотя бы листик, да и Доан, верный сын своего отца, искал эти записи, все перерыл и все время настойчиво спрашивал меня: мама, где папины записи? Я не слышу тебя, малыш. Помнишь, те, что он писал много лет, где они, мама? Не слышу, сынок. Мамуль, я говорю о недописанной папиной энциклопедии! Не слышу. Может быть, она ценная, отец посвятил этому всю жизнь, мне же интересно, мама, дай мне ее почитать, пожалуйста. Я не слышу тебя, мальчик мой. А может, получится ее где-нибудь опубликовать, как папа хотел, ведь — помнишь, 27 мая — годовщина военного переворота,[63] говорят, военные устроят еще один. Я не слышу тебя, дорогой мой Доан. После этого переворота будет очередной возврат к европеизации, и мы, по крайней мере, сможем опубликовать некоторые интересные части из энциклопедии. Мама, где бы ни были папины записи, достань мне их, пожалуйста! Я же плохо слышу, сынок! Господи, где же папины бумаги, ищу их, ищу, не могу нигде найти, и книг тоже нет, есть только странные приборы, брошенные в кладовке! Не слышу. Что ты сделала, мама, неужели ты все выкинула, книги, бумаги? Молчу. Ты порвала все, сожгла, выкинула, да? Он плачет. А потом тянется к ракы. Я тоже буду писать, как отец: смотри, в стране все опять идет к плохому концу, надо что-то сделать, чтобы остановить все это зло, всю эту глупость, люди же не могут быть такими злыми и такими глупцами, ведь есть же среди них добрые, мама, я же учился вместе с министром сельского хозяйства, мы были влюблены в одну девушку, но были близкими друзьями, он учился на курс младше меня, но в команде по атлетике мы были вместе, он толкал ядра, был очень толстым, но у него было золотое сердце, и сейчас я пишу ему длинный рапорт; а еще один генерал, замначальника главного штаба, был капитаном, когда я был заместителем каймакама в Зиле,[64] он очень хороший человек, он из кожи вон лез, чтобы стране было хорошо, я и ему отправлю рапорт; мама, ты не знаешь, но происходит столько несправедливого… Но почему ты должен за это отвечать, сынок? Потому что если нам все будет безразлично, мама, то мы тоже будем отвечать, поэтому я сажусь за стол и пишу всем им, чтобы не нести ответственности… А ведь ты несчастнее и трусливее отца, сынок!.. Нет, мама, я не трус, если бы я был трусом, я бы был с ними заодно, ведь подошла моя очередь стать губернатором, но мне все это так надоело! Знаешь, что они делают с бедными крестьянами? Да мне как-то не интересно, сынок! Они живут так далеко, в горах, там даже людей-то не бывает!.. Мой покойный отец научил меня, что любопытство ни к чему! Их же бросают там, и нет ни врача, ни учителя!.. Жаль, сынок, что я не научила тебя тому, чему научил меня мой отец! А то, что они производят, скупают у них раз в году, и по бросовой цене… Н-да, сынок, как жаль, что достался тебе не мой характер… А их бросают в ужасной тьме невежества, мама… Он многое рассказывал, но я не слушала, уходила к себе и думала — как странно: будто кто-то сбивал с толку их обоих, чтобы они были не как все и не могли спокойно жить, занимаясь своим домом и делами! И представляла себе, что тот, кто сбивает их с толку, сейчас видит, как мне больно, и ехидно посмеивается! Вспоминать все это было противно. Я посмотрела на свои часы. Уже три часа, а я все еще не могу уснуть, слушаю шум пляжа. Я опять подумала о карлике, и мне стало жутко.