Дом тишины

— Как это, я не знаю, — ответил Фарук-бей. — Но наш мозг напоминает мне обжору, который постоянно ищет и заглатывает истории. Мы должны избавиться от этой зависимости от рассказов! И тогда мы станем свободными и увидим мир таким, как он есть! Понимаешь?

— Нет!

— Должен же быть способ рассказать об этом, но я все никак не могу его найти! — сказал Фарук-бей.

— Ищи, находи! — ответила Нильгюн.

Фарук-бей помолчал, а потом допил содержимое стакана и внезапно произнес:

— Я постарел.

Они снова помолчали — на этот раз не потому, что не могли договориться, а словно потому, что были довольны оттого, что понимают: то, в чем они сошлись, невозможно понять. Часто, когда два человека молчат, это молчание бывает гораздо значительнее, чем разговор. Если бы и у меня был такой человек, если бы и у меня был такой друг…

— Фарук-бей, — сказал я. — Я ухожу в кофейню. Вам что-нибудь надо?

— Что? — переспросил он. — Нет, спасибо, Реджеп.

Я спустился в сад, ощутил прохладу травы и, едва выйдя за калитку, сразу понял, что в кофейню я не пойду. В пятницу вечером там много народу, а я не собираюсь терпеть унижение еще раз. И все-таки я пошел к кофейне и дошел до нее, не подходя к ее освещенным окнам и не попавшись по пути на глаза никому, даже Измаилу, продававшему свои билеты, потом вышел на пирс, там никого не было, сел и, глядя на дрожь цветных гирлянд, которыми были обмотаны деревья, погрузился в раздумья. Потом встал, поднялся на холм и посмотрел на аптеку: Кемаль-бей там, стоит за прилавком и смотрит на глупых парней, которые в свете витрины закусочной напротив, перекрикиваясь, едят свои бутерброды. Меня он не видел. Нет, не буду его беспокоить! Не замеченный никем, ни с кем не поговорив, я быстро вернулся домой. Закрыв калитку, я увидел их, по ту сторону деревьев за уличным шумом, под маленькой бледной лампой на балконе: один за столом, а другая немного отодвинулась от стола и медленно качается на стуле, который с трудом ее выдерживает; брат с сестрой; они как будто бы боятся двигаться и шуметь, словно чтобы не вспугнуть и не обратить в бегство то облако несчастья, которое сгустилось вокруг своих голов, и чтобы вдохнуть еще больше грусти. А может, они боятся шуметь еще и потому, чтобы не сердилась старуха, обвиняюще смотревшая на них из-за раскрытых ставней. Мне показалось, что я и сам вижу этот взгляд, но меня она не видела: тень Госпожи, коварная и безжалостная, как будто с палкой в руках, на мгновение показалась в окне и упала на сад, а потом внезапно исчезла, словно устыдившись этого греха. Я беззвучно поднялся по наружной лестнице.

— То, что ты называешь историями, на самом Деле не истории, а реальные события, — сказала Нильгюн. — Они необходимы, чтобы объяснить мир.

— Я знаю все эти истории, а также те, что их опровергают, — отозвался Фарук-бей, кажется, ^с легкой грустью в голосе.

— Ну, и что такого? — сказала Нильгюн. — У тебя же нет истории, которая была бы важнее этих!

— Да, знаю, нет! — с грустью ответил Фарук-бей. — Но этого недостаточно, чтобы радостно обманываться другими историями.

— Почему? — спросила Нильгюн.

— От всех историй необходимо избавиться! — взволнованно воскликнул Фарук-бей.

— Спокойной ночи! — произнес я. — Я ложусь спать.

— Конечно, — сказала Нильгюн. — Ты ложись, Реджеп, а со стола я уберу сама завтра утром.

— А позже приходят кошки, — сказал Фарук-бей. — Они обычно к утру приходят, даже внимания на меня не обращают, нахальные твари.

Я спустился на кухню, достал из шкафа абрикосы, еще осталось немного вишни со вчерашнего дня, положил все на тарелку, помыл и отнес Госпоже наверх.

— Я принес вам фрукты.

Она ничего не ответила. Я поставил тарелку на стол, прикрыл дверь, спустился вниз, вымылся и пошел к себе в комнату. Надел пижаму, погасил свет, потом тихонько открыл окно и лег в кровать; голова на подушке, жду утра.