Дом Ротшильдов. Мировые банкиры. 1849—1999

Как мы видели, вести дела с таким человеком, как Джеймс, было неблагодарной задачей для мелкой рыбешки вроде Фейдо. Однако достаточно было лишь зайти в помещение «Креди мобилье», чтобы столкнуться там «с самым разительным контрастом с Домом Ротшильдов. У Перейров можно было не бояться грубых слов и вспышек гнева. Кисловато-вежливые люди, изъязвленные ненавистью, всегда сосредоточенные… жесткие, как металлические прутья, не способные к гибкости мышления, полные самовосхищения… их всегда можно было застать в кругу друзей, и все навостряли уши в надежде выяснить, какой курс берут патроны, над какими акциями они работают, покупают они или продают. Служащие «Креди мобилье» поджидали гостей на лестнице и подробно расспрашивали, есть ли у вас распоряжения. Все хотели разбогатеть – и разбогатеть любой ценой; поэтому каждый старался работать в том же направлении, что и его хозяева».

Очевидно, Джеймса очень занимал такой контраст, и в одном случае он, с язвительностью, которая в эпоху Второй империи стала его «фирменным знаком», поручил Фейдо заняться спекуляцией от его имени. Фейдо должен был купить тысячу акций «Креди мобилье». Эту операцию Джеймс повторил не менее пяти раз, поразив своего брокера тем, что полностью расплатился за акции при ликвидации. Когда Фейдо выразил недоверие, Джеймс изобразил удивление: «Что фы имеете ф фиту, мой юный друг? <…> Я фофсе не смеюсь над фами. Слушайте: я вполне уферен в гениальности господ Перейра. Они величайшие финансисты на земле. Я человек семейный, и я рад флошить часть моего маленького состояния в их дела. Жалею я только об одном, что не могу доверить фесь сфой капитал таким умным людям».

Современники – особенно финансист Жюль Исаак Мирес после того, как впал в ересь, – иногда приписывали такую разницу в подходах разному культурному фону двух семей. «Евреи севера», выросшие в суровой и запретительной атмосфере Германии, по мнению Миреса, «холодны» и «методичны» в своей эгоистичной погоне за богатством и равнодушны к интересам государства; в то время как «евреи Средиземноморья» не только обладают «более благородными» «латинскими» инстинктами; им повезло жить во Франции, где к евреям относились более терпимо. Именно поэтому они привыкли вести дела в более альтруистичном, гражданственном ключе. Другие рассматривали разницу в чисто политических терминах: Ротшильды олицетворяли «аристократию денег» и «финансовый феодализм», в то время как их соперники выступали за «финансовую демократию и экономический 1789 год».

На самом деле конкуренция между Ротшильдами и «Креди мобилье» коренилась главным образом в области железнодорожных концессий. Республика была неудачным временем для энтузиастов железных дорог, чтобы не сказать большего. Политики погрязли в бесконечных дискуссиях о том, какую концессию и кому предоставить, а на это время инвестиции и строительство прекратились; учетные ставки были высоки, настроение на бирже подавленное, предприниматели держались настороже, понимая, что рабочие вот-вот могут взбунтоваться. Сдвинулось с места лишь строительство одной крупной линии (западная ветка из Версаля в Рен). Одним из самых первых последствий переворота Луи Бонапарта стало то, что с таким положением было покончено. В день захвата власти была предоставлена концессия на строительство линии от Лиона к Средиземному морю; через два дня за ней последовала концессия на ветку Париж— Лион. Ее предоставили консорциуму, в который входили и парижские, и лондонские Ротшильды. Заново обсудили условия предоставления концессии на строительство Северной железной дороги на условиях, которые были однозначно благоприятными для компании. Империя стала золотым дном для предпринимателей-железнодорожников: в 1852–1857 гг. всего предоставили не менее 25 концессий, а до 1870 г. к ним добавилось еще 30.