Дом родной

Зал гудел. Искренне смеялись советские люди над незамысловатым американским трюком, а наиболее экспансивные зрители во время погони колотили от нетерпения впереди сидящих кулаками по спине. В лирических местах фильма где-то по углам попискивали фабричные девчата. Словом, все шло своим порядком, как, вероятно, и полагается в кино.

Когда фильм кончился и зажгли свет, вспотевшие лица, чуть-чуть подслеповатые глаза и повалившая в проходы толпа зрителей ясно говорили Зуеву, что от этого фильма культуры у подвышковцев не прибавилось ни на йоту. Майор Зуев не торопясь вышел в боковой проход. Сходя по деревянному помосту, по набитым на нем поперек брусьям (как сходы на строительной площадке), он остановился. Яркая, пятисотсвечовая лампа бросала через дверь длинную щель света далеко в парк. Где-то в конце этой похожей на луч прожектора полосы Зуев заметил фигуру девушки, быстро и одиноко юркнувшую за кусты. И сразу сзади нее раздался оглушительный свист парней. Кто-то крикнул: «Немецкая овчарка!»

И не столько по внешнему виду беглянки, сколько по окрику Зуев чутьем догадался: так быстро убегала от яркого света Зойка Самусенок. Он повернул сразу направо по аллее и, быстро отойдя в сторону от толпы, державшейся освещенной дороги, вышел ей наперерез. Зойка шла домой. Зуев окликнул, как бывало перед войной:

— Самусь, ты?

Она тихонько отозвалась, словно всхлипнула.

И они пошли рядом.

Почти так, как это было восемь лет назад, в десятом классе. Молча. Без всяких разговоров. Хотя поговорить нужно было до зарезу, наговориться за все эти прошедшие грозные пять лет. Но разговор не получался. Они шли долго, как тогда… Только Зуев всем своим естеством чувствовал, что, возьми он ее за руку сейчас, она вырвется и убежит. Маленькая ее ручонка была совсем рядом, казалось, он чувствует ее тепло, и он подумал: «Где же вы были все эти годы? Кого вы еще обнимали, эти маленькие ручки?»

Зуев сжимал и разжимал сиротливый кулак. Чуткой душой умного товарища он понимал, как близки и далеки сейчас друг от друга их руки.

И он тихо спросил:

— Ты где была после того, как из Подвышкова ушли немцы?

Она повернула голову и, жалобно глядя вверх, спросила:

— А ты разве не прочел мой дневник?

— Прочел… Ах, ту, вторую тетрадь? Нет, не стал я читать.

И они снова замолчали. Так и шагали, пока не подошли к ее дому. Остановились.

— У меня ребенок, — сказала Зойка.

— Знаю…

Говорить было больше не о чем. Но и уходить было нельзя. Уйти сейчас — значит уйти навсегда, так и не выяснив ничего… Где-то вдали послышалось журчание моторов. Медленно приближаясь, высоко гудел самолет. Рядом с оранжевой Венерой показалась ползущая по небу зеленая звездочка. Она приближалась, затем рядом с ней появилась красная. Зуев поднял голову и, чтобы хоть что-нибудь сказать, произнес тихо:

— Самолет из Одессы на Москву пошел.

А Зойка прошептала:

— Журавли-и-и… Как жаль, что ты не прочел эту вторую мою тетрадь…

— Уж больно чужим духом от нее несло. И вид у нее такой эрзацзмеиный, — вроде в шутку сказал Зуев.

— А я не заметила, Петрусь… Ой… Так вам нельзя теперь говорить.

— Можно. Мы ведь одни с тобой.

Он хотел сказать: «Одни на всем свете». Но удержался.

— Там есть одна песня про журавлей, пел ее часто один из Западной… Они себя галичанами зовут. Пел на Рейне, в городе Вупертале. Потом его разбомбили американцы… город… и галичана тоже. Ты знаешь, я научилась там по-украински… и по-сербски немного умею. Добре дошли… другари — это так они здороваются. Я многому научилась. Ты что же молчишь?

— Трудно мне, Самусенок.

— А мне, думаешь, как?

— У тебя ребенок, сын. Для женщины это, пожалуй, главная цель жизни.

Она широко открытыми глазами, маленькая и изумленная, смотрела на него.

— Ты правду говоришь? А я ведь не раз и проклинала его. Но так случилось, ты же знаешь. А у тебя? Ты же герой, начальник большой.

— Да, конечно.

— А эта песня галичанская. Она про журавлей. А в том немецком городе мне казалось — она про меня сложена…

И она тихо запела:

Чуешь, брате мий,
Това-а-рышу мий.
Видлитают сирым клыном
Журавли…

Зуев отвернулся. Слушал или думал о чем-то заветном, молчал.

И они больше ни о чем не говорили… Постояли, поскрипев на снегу сапогами, разошлись.

Только когда за Зойкой скрипнула калитка и Зуев тихо повернулся, чтобы идти домой, где-то за углом мелькнула тень.

6

— Явился по вашему приказанию, товарищ полковник, — лихо и весело отрапортовал подвышковский военком, срочно выехавший по вызову в область.

Из-за стола встал высокий смуглый полковник в гимнастерке английского сукна, с туго врезавшимся в живот командирским поясом. Выдержав несколько положенных секунд серьезного начальнического молчания, он шагнул навстречу и, здороваясь размашистым жестом, удержал руку майора Зуева в своей широкой ладони. Грубовато-ласково, как-то по-отцовски оглядывая молодого офицера с ног до головы и подчеркнуто остановившись взглядом на погонах, сказал: