Дом родной

Вслушиваясь с интересом в басовитый голос начальника саперов, Зуев теперь ясно представлял себе трагическую ситуацию, возникшую зимой сорок второго между Смоленском и Вязьмой. Там шла уже народная война. И Зуев многое знал о ней. Он бывал не раз сам в окружении, вылетал с десантниками в дивизию «Галюги» и имел немало дружков из смоленских партизан полка «Тринадцать», влившихся в их дивизию в ходе наступления.

— Здорово мы их долбанули, — задумчиво басил сапер, разламывая пополам картошку. — Вот тогда по приказу фюрера и была снаряжена экспедиция оберста Шмидке…

«Правильно рассказывает, — подумал Зуев, — во время раскопок таинственной могилы упоминали о таком немецком генерале или оберсте Шмидке».

Зуев все яснее и яснее представлял себе трагедию боевой группы Сиборова. Он почти физически ощущал, как вокруг остатков батальонов храбрецов наматывался целый клубок тайн и военно-психологических предрассудков, самых опасных из всех предрассудков человечества. Дальше все было ясно. Во всяком случае, активному участнику этой трагедии — Иванову.

— Эх, братцы! Вражеские батальоны вцепились в нас, как гончие в зубра. Больше месяца продолжалась эта схватка. Все было исчерпано: боеприпасы, патроны, связь. Оберст Шмидке уже, наверное, чувствовал себя генералом…

Иванов в это трагическое для всей группы, для командарма Сиборова время находился с остатками своих саперов при самом генерале. Он просто и бесхитростно рассказывал Зуеву о том, как разведка не раз докладывала Сиборову, что на западе, где-то в районе Дрогобужа и Ельни, действуют вооруженные патриоты.

Вслушиваясь в эти слова сапера, Зуев понимал, что для того, чтобы боевая группа генерала Сиборова могла прийти к резкому изменению тактики, обстоятельства не давали ей времени. И он сказал Иванову:

— Пока были силенки, генералу бы к партизанам податься. Или гонор не позволял, что ли?

— Не было, понимаешь, свободной минуты одуматься, осмотреться, поразмышлять, — ответил Иванов.

А Зуеву стало ясно: загнанная в полустепную местность, преследуемая самолетами и танками тающая группа героев принимала на себя возмездие озверевшего врага. Но мало этого: она была лишена единственного тыла на оккупированной территории — связи с населением. «Вот в чем был просчет вашего генерала», — подумал молодой майор и сказал об этом собеседнику. Тот посмотрел на военкома, затем на Шамрая, который молча вслушивался в разговор.

— Об этом и я потом вспоминал, — проговорил Иванов. — Словом, выходит, что плавали мы с генералом как бы в море, а без пресной воды.

— Это, брат, мы, тикавшие из концлагерей, хорошо испытали на собственной шкуре, — легко и беззлобно резюмировал Шамрай.

Помолчали, вдумываясь в смысл давно прошедших событий.

Иванов рассказывал дальше.

— К началу весны нас осталось всего около двухсот человек. Почти все были ранены, контужены, — сказал Иванов и вдруг замолчал.

Картины этой тяжелой, безвыходной борьбы встали перед Зуевым и Шамраем как живые. Слишком большой и тернистый путь был у обоих за плечами, чтобы не схватить с полуслова трагическую быль. Они видели, как за генералом шли изможденные, похожие на скелеты, бойцы и офицеры, в лохмотьях зимней одежды, с глазами, глубоко запавшими в глазницы. Там были контуженные, гангренозные, продырявленные, но еще живые тела, трясущиеся руки, дергающиеся подбородки и грозные, воспаленные глаза. Неделями не произносили ни одного слова, кроме команды и криков «ура», стона и матерщины; там были навсегда оглохшие люди, забывшие свои имена, помнившие только о том, что они «сиборовцы». Там были, наконец, сошедшие с ума от нечеловеческого напряжения, еще физически живые существа с нервами, не выдержавшими сотен бомбежек и танковых атак. Но там не было только одной категории людей, как будто неизбежной на войне: не было изменников. И генерал знал это… Он верил каждому, и пока была вера в солдат, была надежда вырваться из лап смерти или позорного плена. Судьба до сих пор хранила его самого, и, неуловимый для пуль врага, сеявших вокруг смерть, он становился все выше и авторитетнее среди своих подчиненных.

Но слепой вражеский осколок, вопреки приказу Гитлера — взять генерала живьем, все же прошил ему бедро. Огромный человек на глазах у остатков своего войска рухнул навзничь. Воины его поднялись в последнюю атаку. Но она была уже ненужной. Каждый искал в ней только смерти. И нашел ее.

— …И все же, прикрытые этой атакой, мы подняли огромное тело генерала. Нас было семеро, и мы выволокли его, восьмого, из огня и понесли оврагами в рощицу. Два дня лежали мы на морозе, все лицом к генералу.

Зуев и Шамрай без слов поняли: они согревали раненого командарма своим дыханием.

— …На третью ночь мы ползком подошли к небольшому селу и в полубреду забрались в колхозный сарай. Зарылись в сено и там проспали мертвым сном. Сколько, не знаю. Но не меньше суток. Все восемь раненые, истощенные. Так прошел еще день. Вечерело, когда мы собрались продолжать свой путь на восток. Вот тут и обнаружил нас полк СС оберста Отто Шмидке.