Дом родной

«21 сентября. Мне не удалось уйти с нашими. Не взяли из-за моего маленького роста. Надька осталась тоже. Фронт приближался вдоль железной дороги. Вчера вечером наши совсем отошли. Без боя. Последней взорвали водокачку и автоматный цех на фабрике. Все утро мы просидели в погребе в ожидании боя. Но его так и не было. Лишь около одиннадцати часов по всему нашему поселку стали лаять и визжать собаки. Где-то на Прибрежной улице хлопнуло два или три пистолетных выстрела. И завизжала подстреленная собака. Мы с мамой и сестрами поглядывали с тревогой друг на друга. И хотя ничего еще не случилось, но все уже казалось другим: и стены, и окна, и воздух. Словно грозовая черная туча подползла и вот-вот ударит гром. Но небо было небывало чистое, незадымленное. К такому мы не привыкли. Всего второй день, как перестала дымить труба фабрики, и сутки назад ушел последний паровоз. И вдруг, хотя этого мы и ждали целые сутки, но это все же случилось совершенно неожиданно, — от удара сапога открылась наша калитка. Взвизгнули петли. И я увидела первого вооруженного немца. Я так и не помню, что у него было за плечами: ружье или автомат. Запомнилось только, что оружие это висело у него совсем не так, как его носят наши: как-то поперек груди, упираясь концами в оба локтя. И рыжая шевелюра без пилотки. Потом я увидела закатанные выше локтей рукава. А пилотка была заткнута за пояс, как зимой рукавицы у извозчика. Мама вышла в сени. А мы, забившись в угол, ждали. Дальше получилось совсем смешно. Тысячи раз мы слышали до этого от фронтовиков и беженцев эти слова, с которыми входят в наш дом и в нашу страну оккупанты. И этот, первый, с рыжей шевелюрой, произнес именно эти самые слова:

— Матка, куры, яйки… гиб, гиб бистро… И мась-личко… Шнель, бисстро, бисстро.

Мы с сестрой стояли как оцепенелые за дверью. И хотя я всегда имела по немецкому пятерки, никак не могла понять нескольких немецких слов, которые он бормотал. Быстро и энергично он вошел в комнату. Мы поняли, что прятаться бесполезно. Но рыжий не обратил на нас никакого внимания. Словно мы табуретки. Он подошел к поставцу и деловито, будто он бывал у нас десятки раз, пошарил там рукой. По-хозяйски заглянул за печку, поднял край скатерти и посмотрел под стол. Затем остановился среди комнаты в раздумье. Рыжее веснушчатое лицо его было озабочено. Но мы с сестрой увидели, что никакой злобы в его лице нет, а просто он морщит лоб и о чем-то размышляет. И тогда я решилась заговорить с ним. Мы стали объясняться с ним на том смешанном польско-немецком языке, которым переговаривались между собой наши раненые в госпитале, копируя немцев. Он повернул удивленно голову и смотрел на нас обеих, как бы что-то соображая. «Пан, пан, — сказала я, — бей унс нихтс…» — я забыла, как по-немецки куры. Сестра Лида подхватила разговор и смешно объяснила ему: «Нихтс ко-ко-ко, нихтс…» Рыжий немец вдруг ухмыльнулся во всю рожу и поманил нас пальцем. Вышли во двор. Хитро смеясь и хлопая нас попеременно по плечам, он водил нас по двору и показывал на куриный помет, разбросанный по зеленому ковру двора.

Грозя нам пальцем, он все приговаривал:

— О русь медхен, русь думкопф! Ко-ко-ко нихтс? Вас ист дас? — И, постучав согнутым пальцем по нашим лбам, он одним плечом подбросил выше ремень автомата и, насвистывая, направился к воротам. Это было очень кстати, так как в это время по улице проходила ватага солдат. Они намеревались тоже зайти к нам во двор. Увидев рыжего, они быстро-быстро затараторили о чем-то между собой. О чем — я не разобрала. Потом те прошли дальше. Наш рыжий круто повернулся лицом ко двору и, чему-то весело смеясь, поднял руки на столбы калитки, словно собираясь качаться на турнике. Посмотрел на нас и попеременно состроил забавные рожи: отдельно мне и отдельно Лиде. Затем обеими руками ткнул несколько фиг вслед прошедшей гурьбе немецких солдат. Мы рассмеялись. Очень довольный, пошел, насвистывая, к Надькиному двору. Через несколько минут там раздалось хлопанье крыльев.

Мать уже быстро подметала двор, убирая куриный помет. Мы с сестрой запрятали кур в погреб и закрыли их там. Продукты перетащили в сарай, засыпали их сеном и мусором.

2 октября. Прошло около двух недель, как мы в оккупации. Люди начинают привыкать. Немецкая армия ушла дальше на восток. Последние два-три дня на Брянск беспрерывно движутся эшелоны с войсками. Идут не останавливаясь. Больше всего по ночам.

10 октября. Фронт ушел далеко, и стоящие постоем эсэсовцы горланят песни, играют на губных гармошках. Говорят о том, что их войска заняли Орел и Харьков и подходят будто бы к Москве. Через две недели, говорят, кончится война… Как это быстро все случилось!

У нас на квартире поместили железнодорожного техника, из тех, что ходят в черной форме. Эти — надолго. Странный он, тихий, какой-то печальный. Тоже играет на губной гармошке — все какие-то мягкие, дрожащие мелодии. Сегодня показал мне свою фотографию. В шляпе с павлиньим пером, в шнурованных сапогах до колен и с большим рогом за поясом. Горные железные дороги у них где-то не то в Альпах, не то на Рейне. Когда заиграл, я поняла, откуда этот дрожащий звук: это горное эхо!

…Я пошла вчера задами к Надьке за капустой, — читал Зуев. — Вошла с огорода во двор. Дом закрыт… А в сарае на сеновале приглушенный грубый смех и Надькины вскрики. Вдруг быстро заиграла губная гармошка — наверное, чтоб заглушить ее. Я заглянула в сарай и сразу бросилась бежать. На сене я увидела только белые-белые Надькины руки, закинутые назад — их держал какой-то солдат, — и сгрудившихся эсэсовцев. Один играл марш.

Надька не показывалась несколько дней. А когда я ее увидела, то не узнала. Это почти старуха. Она подняла глубоко запавшие черные глаза и пошевелила синими, искусанными губами. И только через несколько секунд сказала:

— Ты помнишь того, чей труп мы нашли на опушке? Его звали Владимир Ухлин. Он умер на поле боя. А как я? Как нам умирать?

Мы заплакали.

А впрочем, не все ли равно? Ведь нас обеих, по существу, уже нет на свете. Тех, какими мы были…

21 октября. Нашего немца тоже зовут Петером. Он техник райхбана — начальник блокпоста.

25 октября. Я сделала что-то непоправимое, страшное… Но иначе поступить было нельзя — так мне кажется. Ужас, ужас… Но что я могла сделать, если все кругом обрушилось на меня? Если вы живы, мои мушкетеры, — не надо меня презирать. Ведь с той ночи на шоссе, за Смоленском, стало казаться, что все в этой ужасной войне спасают только себя… Что стало с тем заслоном, перед которым оказался взорванным мост через Днепр? Куда спешил тот патлатый с двумя пистолетами в руках? Почему уходили наши? Никому не было дела до меня: ни врачам, ни начальникам, ни даже товарищам, которых оставалось так мало. И вот я спасла свою честь, продав свою душу… Для кого? Клянусь вам, не для себя! Дорогие мои, милые мушкетеры, не презирайте меня! Кого же все-таки по-настоящему любила я, как не вас, мои друзья? Но вас не было рядом… Где же, как и у кого было искать мне защиты? И к кому могла я броситься за помощью? Что еще было возможно в моем положении? Я понимаю, что я жалкая трусиха. Между смертью и позором я выбрала этот третий выход. Бедная Надька! Она все говорит о смерти… Изредка до нас доходят слухи, что где-то в лесах партизаны. Подтверждением этому может служить газета, появившаяся откуда-то с той стороны. В ней черным по белому написано, что в партизанах также действуют девушки и женщины. Их называют мстителями. Неизвестные мои подруги, где вы? Кто эта Маша Л., что пустила поезд под откос? А Надя Т. — кто она? Маши, Нади, Татьяны, Лены, Веры, Любы — кто вы? Мы с Надькой сделали все, чтоб вас найти, но не сумели. А вы, конечно, и не разыскивали нас. Отомстите и за меня, бедную Зойку. Чем мне помочь вам? Я виновата и перед вами… но виновна только тем, что у меня не хватило силы надеть самой петлю на шею. Другого выхода не было…»