Дом родной

Как-то, перед самой выпиской из госпиталя, капитан Зуев вышел к опушке унылого соснового лесочка, такого, какие ему приходилось встречать и в болотисто-песчаных местах восточной Белоруссии и на родной Брянщине. Но, войдя в в лес, он заметил, что коричневые стволы немощных сосен выстроились по ранжиру, как солдаты Фридриха Второго на рисунках учебников военной истории. Загребая носками сапог песок, Зуев брел медленно, задумчиво, пока не вышел вдруг на железнодорожную ветку; однопутный тупик тянулся сквозь лес к заводским постройкам. Войска противника при отходе взорвали мосты. Завод, видимо, был уже демонтирован и пуст. Рельсы покрылись ржавчиной. По краям пробивалась трава и колючки знакомых ему сорняков. Между рельсами важно шествовала одинокая ворона. Она перепрыгивала со шпалы на шпалу, кремнистым носом постукивала по старой, потрескавшейся древесине и заглядывала в трещины одним глазом. Затем, чуть-чуть помогая себе крыльями, прыгала дальше, останавливалась и молча оглядывалась по сторонам. Зуев обрадовался ей как земляку после долгого путешествия в чужих краях:

— Как же ты живешь здесь, дорогая?

И, словно поняв его вопрос, она удивленно повернула голову и скосила желтоватый глаз.

— П-р-р-иходится… пр-р-р-оживаем… — дважды прокаркала она с чужеземным акцентом, продолжая важно прогуливаться по шпалам. Птичье ли чутье или опыт предыдущих вороньих поколений подсказывал ей, что человек этот не опасен. Тишина и запустение угнетали обоих. Они остановились в десяти шагах друг от друга. В вороньем глазу, показалось ему, есть что-то почти человеческое, умное, с хитрецой. Одинокий, истерзанный человек был рад. Птица — будто тоже.

Зуев не принадлежал ни к горлохватам, ни к казенным тугодумам, мыслящим готовыми шаблонами. Но мысль, поразившая его когда-то своей смелостью и благородством, хотя она давно уже стала шаблоном, еще не переставала нравиться. Да, действительно, гитлеры приходят и уходят, а народ остается. Он хорошо знал, что ценность личности определяется и потребностью составлять свое мнение и умением видеть все значительные явления жизни и окружающей среды по-своему. «Посмотрим, как оно все это выглядит в своей наготе!» А так как у него не всегда легко складывалось это свое мнение — а был он человеком честным и перед окружающими и перед самим собой и считал себя еще не личностью, а так, заготовкой, каркасом, черновым наброском личности, что ли, — то и захотелось ему вынести от встречи с немцами на мирной почве свое собственное мнение.

— Без всякой агитации: своим умом, значит, — без политруков и замполитов, и без острого на язык товарища Эренбурга, — посоветовал ему Васька Чувырин — комбат боевой, но парень на язык несдержанный и любитель всяких рискованных сравнений.

— Ох и влетит тебе за твой язык. Что за фрондерство, — сказал ему Зуев.

— Это еще чего? — удивился тот или слукавил. — Такой категории в анкетах по учету кадров я что-то не встречал…

— Ну тебя к черту. Ты хоть при свидетелях такими дурными мыслями не бросайся.

— А чего? Фронда, сам говоришь, — это острословие.

— Не острословие, а злословие. Родилось в борьбе против абсолютизма. Понял?

— Вроде онанизма в мыслях, что ли? — невинно спросил Василий.

— Пошел ты… — кончил эту борьбу на словесных рапирах Зуев.

Первое серьезное впечатление было сформулировано полковником Коржем — человеком незаурядным и своеобразным. На вопрос Зуева: «Как вам нравятся немцы? Вообще — как народ?» — тот вскинул глаза и, обычным коржевским жестом отбросив козырек кверху, так, что фуражка съехала на затылок, крякнул:

— Ничего. Вымуштрованный народ.

Помолчали.

— Только на мою бы власть — собрал бы я их всех до купы и сказал: «Эх, как раз не ту муштру вам давали… Идейную вам бы муштру, по-нашему, — вот что вам надо, лю-у-ди… добрые…» Да-а.

Вообще полковник Корж собеседник был оригинальный. Выражался он всегда напрямик, неизысканно, немногословно. Но всегда точно. Ввиду краткости и меткости выражений речи его запоминались всегда почти дословно. Старожилы полка передавали из пополнения в пополнение речь подполковника Коржа, произнесенную в семь часов утра 22 июня 1941 года перед командным составом своего полка.

Полк стоял на Украине, и Корж считал себя вправе говорить по-украински. Без военного и политического этикета. Как чувствовал, так и рубанул:

— Браты! Ось и прыйшов час нам показать, що нэ даром мы народный хлиб йилы. Так? Ну, прыказ получилы, — значить, об чем разговор?! Выполнять, и баста! Выступаем на Бэрлин. А чи скоро до нього дотопаем, — цього нэ скажу. Бо и сам того нэ знаю. Про всэ вам политруки расскажуть и з газет узнаетэ по ходу дила. Даю сорок минут на сборы и прощания-цилування. Жинкам скажить, щоб не курвылысь без вас, а понималы, що вы теперь не просто йихни пиднадзорни мужикы, а защитныкы родины! Ну, и растолкуйтэ, як умиете, що до полной победы вас ображать — обижать нэ дило. Всэ. Вольно! Разойдысь!..

Речь эта не только была понятна и русским, и белорусам, и армянам, но так, на украинском языке, и повторялась со всевозможными акцентами по дорогам войны и на привалах.