Дом родной

Федот Данилович всегда восхищался способностями, государственной дисциплиной и трезвым, холодным расчетом своего предрика. «Крепко держится за план. Цепкий. Выдержанный. Деловой. И принципиальный — а это уже качество первостоящее». В общем, секретарь райкома был доволен своим предриком, хотя уламывать Сазонова на всякие новшества ему было трудновато. Но он понимал: именно такой «ужака с холодной кровью» — как в минуты раздражения упрямством Сидора Феофановича называл он Сазонова — ему как раз и был нужен.

Швыдченко, больше чем кем-либо из руководящих товарищей района, был недоволен собой. Вроде и под сорок и бриться приходится чаще, потому что в небритой щетине уже многонько седых волос, а все не может избавиться от мечтаний.

Но жизнь его сложилась так, что он не мог не мечтать. Если бы природа и судьба отняли у него эту способность. Федот Данилович давно бы погиб. Просто бы погиб физически, как погибают тысячи существ на земле…

Вот и сейчас, после ухода Сазонова, он уселся в кресло и погрузился в раздумья. Опять получалось: не люди главное, а бычки.

Корявая и каверзная повседневная жизнь района частенько подставляла его «подкованному» мышлению такие вот волчьи ямы. И тогда он прибегал к своему испытанному тайному методу: если было трудно найти объяснение в теории (знанием которой гордился Швыдченко с истовостью самоучки, своим горбом овладевающего ею), если не было никаких указаний и инструкций, Федот Данилович вспоминал свою собственную биографию с самых первых проблесков сознания.

Данило Швыдченко, отец малого Федотки, был не то что бедняком, а тем, кого в старые времена даже малоземельные крестьяне называли голодранцем. Он вернулся с фронта империалистической войны инвалидом, тихим, прибитым человеком. В шестнадцатом году умерла его жена, оставив четверых детей. Федотка был младшим. В лютую зиму семнадцатого десятилетний Федотка, голодный и голый, неделями сидел на печке, замотавшись в какое-то тряпье. Питались полусырой кормовой свеклой и мерзлой картошкой. Очень редко — не чаще двух-трех раз в неделю — отец приносил с тяжелой работы краюху цвелого хлеба. Разломив его на части, давал детям.

Сидя на печке, Федотка и дни и ночи мечтал о хлебе, о горах хлеба, черного хлеба, пусть сухого как камень, — его можно было бы размочить в ведре или кадушке; иногда мечтал о домотканой одежде и только раз, когда блеснуло, скользнув по косогорам как на коньках, солнце, — о сапогах.

От старшей сестры, Марьянки, бегавшей в школу, он научился читать. Из первого стихотворения, прочитанного им самостоятельно в конце букваря, он понял, что эти похожие на цепочку муравьев строчки рассказывают о жизни. Оказывается, не одному Федотке сулилась такая доля. Он прочел о цыганенке, который, точно так же как и Федотка, в зимнюю стужу дрожал на холодной печке. Но цыганенку было еще хуже — он был совершенно гол. Однажды цыганча не выдержал. «Холодно!» — со слезами в голосе закричал он, не попадая зубом на зуб. Старый цыган, чувствуя, что дитя его почти околевает, швырнул на холодную печку «очкур» — тонкий ремешок от штанов. Швырнул с цыганской шуткой: «Если на морозе холодно, то на — подпояшься». Это была хрестоматийная басня Степана Руданского.

Произведение это тронуло маленького Федотку до глубины души. Он заливался веселым смехом, вместе с Марьянкой представляя себе голого цыганчука на морозе, туго подпоясавшего свое сухое, присохшее к хребтине голодное пузо, чтобы согреться. Им показалось, что они с Марьянкой живут еще не так плохо.

С этого времени Федотка обрел привычку туго затягивать ремешок на голодном животе и зауважал литературу. Но всегда читал ее на свой, мужицкий лад. После Степана Руданского его воображение привлек своими фельетонами Остап Вишня. Смешные истории о попах, кулаках, подкулачниках, о немудреных сельских бюрократах первых лет революции он перечитывал, заучивая «усмишки» наизусть.

Пятнадцати лет от роду он стал активистом-комнезамщиком, а в двадцать пятом году, от имени сельской бедноты, попал в состав делегации к самому всеукраинскому старосте, Григорию Ивановичу Петровскому. Они уже были в коммуне. Коммунары решили посадить сад — один из четырех показательных коллективных садов, которые организовало правительство на севере Советской Украины в 1925 году. Это была Северная Черниговщина, где до того еще мало было фруктовых деревьев.

Тогда же сельский активист, привыкший туго затягивать ремешок, которого уже изредка и совсем не для смеха звали Федотом Даниловичем, по ленинскому призыву вступил в партию. Через два года он впервые услыхал о Мичурине. А еще через три года он уже в «Артемовке» — Харьковском комвузе. Там ковались кадры для колхозной и партийной работы на селе. Он пошел в науку, глотая знания. Но и они не мешали ему фантазировать. Правда, теперь мечты стали другими: теперь он мечтал дожить до того времени, когда и в его глухом, затерявшемся в супесках и болотах селе будет электричество, радио и трамвай.