Дом родной

— Я-то решила. Как Манька посоветовала. Нашла и я себе инвалида. На костылях. И грудь прострелена. Туберкулез, — жестко, все так же глядя мимо Зуева, продолжала холодно Зойка.

— Он знает? — не то о сыне, не то о себе безразлично спросил Зуев.

— Все знает. Я ему сказала: записываюсь не по любви. «Какая уж тут любовь? — ответил он мне. — Я доходяга. Об сыне думай. Что ж, что от немца. А ты — мать. Я ему честную фамилию дам, русскую…» И еще сказал: «Ты молодая, гуляй. Только меня не позорь…» Вот так-то складывается моя жизнь.

Глянув на Зуева, Зойка тихонько, не тем жестоким, как бы мужским голосом, которым она передавала ему слова своего будущего мужа, а совсем другим, как бы обращаясь к самой себе, шепотом выдавила:

— Спасибо, любовь моя…

Зуев чуть подался к ней, чего-то словно не расслышав. Неожиданным, материнским жестом Зойка обняла Зуева — не за шею, нет, а за голову — и поцеловала, нежно коснувшись глаз, лба, щек. Хлынувшие из ее глаз слезы, которых она не замечала, обжигая Зуеву щеку, привели его в смятение.

Отстранив Петра, она все повторяла:

— Спасибо, любовь моя, чистая, светлая…

— Мне-то за что благодарность? — крепко сжимая ее трепещущие пальцы и тоже как бы отстраняясь, недоуменно спрашивал Зуев, заглядывая ей в лицо.

Всхлипывая и улыбаясь, оглядела она Зуева омытыми глазами со слипшимися от слез ресницами, и, не отнимая у него рук, с восторгом ответила:

— Как же мне не благодарить тебя, Петр? Я тебе что сейчас предлагала? Потайно твоей любовницей стать. И согласись ты, пошла бы на это с радостью. Весь свет бы обманывала, только уж инвалида своего обманывать я не стала бы, нет! Этого не позволила бы себе, не посмела… А за что же ему еще эти муки? А потом, как отказался ты, обрадовалась. Заплакала — от радости. Честное слово, от радости. Ведь ты сам сказал, что веришь мне, так поверь до конца. Ни предательницей я никогда не была, ни потаскухой никогда не буду!

Пальцы Зойки сильнее задрожали в руках Зуева. А он, ощутив эту дрожь, встал, не отнимая своих рук, бережно усадил ее на табурет, машинально подвинул себе из-под стола маленькую некрашеную скамеечку, опустился на нее. Ласково, напряженно, долго смотрел он в Зойкино еще мокрое от слез, но счастливое лицо.

— А как же иначе, Зоя? Я хочу тебе только счастья… — Он еще не понимал, что ж такое хорошее совершилось… Но оно дало им ту радость, которая наполняла сейчас их обоих.

Уже спокойно, глядя сверху вниз на Зуева, высвободив вой руки и отстраняясь от Петра, Зойка сказала:

— Да, Петр. Потаскухой я не стану. Не смогу… И ты меня остановил. Как хочется быть честной женщиной… — страстно, как о горькой мечте своей, тайной и невозможной, шептала она. — Смело всем смотреть в глаза, не слышать за спиной оскорбительных шепотков, в словах — грубых намеков.

И, как бы обретя веру в свое мужество, глядя в лицо правде жизни, Зойка договорила:

— Значит, распишемся мы на той неделе. Без твоего слова я не могла. Сама себя боялась. Сейчас твердо знаю: буду солдату честной женой. Поверь и в это. Честной женой и матерью… А сейчас совсем мне жизни нет. Фабком вот из детского садика моего Валерку исключил. А что ребенок? Виноват в чем? Да и я сама работница не хуже всех.

— Не может быть, — протянул Зуев. — Дядя Кобас — человек правильный.

— Я его лично не виню. Он между нами, женщинами, как дирижер и как… милиционер. А мы — бабы, и жалостливее нас нет, но если уж обидим — то никакой мужчина так не ударит.

— Я сам поговорю с ним, — решительно сказал Зуев.

— Не надо, Петро, — просительно протянула Зойка.

— Нет, надо. Я по-партийному. Ребенок ни при чем. Верно?

— Наплели ему обо мне…

— Знаешь, Зойка… — Зуев вспомнил Швыдченку и сказал ей твердо, его словами: — Не ела душа чесноку — не будет и запаха. И к тебе это не относится…

Зойка улыбнулась этой нездешней поговорке:

— Спасибо. Но все же лучше не надо. Вот будет у Валерки отец… Ты его знаешь. Фронтовик. Из госпиталя. Одним словом, человек порядочный. Как и я — одинокий.

Зуев протянул Зойке руку:

— До свиданья, Зойка! Поздно уже… пора мне…

— Прощай, Петро! — кинув машинальный взгляд на ходики, ответила Зойка. — И правда, поздно. Еще раз спасибо тебе за все, за все.

У Зуева вдруг мелькнула мысль: «А ведь я не отказался от ее предложения, от того…» Но он тут же гневно прогнал ее, не желая, не смея гасить в себе теплого, чистого чувства чего-то хорошего, что, помимо его воли, вошло в его отношения с Зойкой. «А может, и не было любви? А была просто жалость, к несчастному, опозоренному другу жалость?» — подумал он. И сказал уверенно:

— За Валерку не беспокойся. — Уже на пороге он еще раз пообещал: — Утрясем вопрос, — и шагнул в темноту.

Жизнь показалась ему ясной, полной, правильной, а значит, и счастливой.

3

На следующий день прямо с утра Зуев пошел на фабрику. В фабкоме, как всегда, толклось много народу. Дядя Котя внимательно взглянул на Зуева:

— А-а, Петр Карпович… Вот хорошо, что заявился. Погоди малость. Дело есть…

Зуев примостился у окна, рассеянно поглядывая во двор, где шла погрузка в пульмановские вагоны больших фанерных ящиков с готовой продукцией.