Дом родной

И с первых же слов Зуев понял, что Инночка звонила Саранцеву еще раз, потому что, как только Зуев назвал свою фамилию, Иван Семенович быстро встал и, сбрасывая пенсне с хрящеватого носа, вышел из-за стола ему навстречу.

Учтиво пригласив посетителя присесть в кресло, он издалека начал «прощупывающий разговор». Так про себя определил Зуев общие вопросы, сыпавшиеся буквально десятками.

В них не было ничего обидного: он спрашивал Зуева преимущественно по программе, упоминались фамилии авторов известных учебников, проблематика не шла дальше статей в специальных журналах и материалов, начавших появляться в последний год войны и после победы в «Большевике», «Историческом журнале», «Вопросах экономики» и других постепенно возрождавшихся изданиях. Зуеву была понятна и совсем не обидна все более обнажавшаяся цель этого разговора. Ивану Семеновичу, естественно, хотелось узнать, кто же перед ним сидит, прежде чем в ускоренном порядке принять экзамен по специальности. Но постепенно в сухие обычные вопросы стали вплетаться ласково-двусмысленные сентенции.

— Воины, эх войны, богатыри русские. — И, перестав спрашивать, Иван Семенович заговорил сам.

Он высказал Зуеву свое восхищение молодежью, вернувшейся с фронтов:

— Напористый народ. Это не просто студенты, перекочевавшие с одного факультета на другой… Ну конечно же — люди повидали Европу. Напоминает ситуацию… вскормившую декабристов.

— Хлебнули фронтовой жизни, — поддакнул Зуев. — А ситуации и в помине нет.

Из-под очков блеснул быстрый оценивающий взгляд. Стрельнул в собеседника и сразу погас.

— М-м-да… Но ведь я в том смысле, как у Некрасова о женах декабристов, — перевел он вдруг рискованный намек в морально-этическую плоскость. — Ведь и вашему брату нужны те, кто залечивает, так сказать, душевные раны… ну… боевые подруги и так далее.

Но Саранцев просчитался. Зуев побледнел. Заметив это, Саранцев сдержанно улыбнулся и сухим тоном экзаменатора продолжал:

— Так вот, чтобы закончить нашу сегодняшнюю встречу… Думаю, что просьба Инны Евгеньевны вполне обоснована. Экзамены ваши мы примем. К защите допустим.

— Когда прикажете явиться для сдачи? — спросил Зуев, обрадовавшись, что колковатый и немного жавший его, как костюм с чужого плеча, разговор закончен.

— А вы уже сдали, товарищ… — Саранцев быстро глянул в письмецо Инночки, лежавшее у него на столе, — Зуев.

Изумленный майор встал и, не зная даже что сказать, развел руками. Что-то было в этом — не в этой фразе, а в самом факте — не только нерадостное, но — чем больше длилась неловкая пауза — оскорбительное.

Профессор смотрел прямо в глаза стоявшему перед ним фронтовику, смотрел открыто и, как показалось Зуеву, нагловато, ожидая благодарности, выражения почтения или, во всяком случае, вежливого поклона. Но Зуев молчал. А так как пауза явно затянулась, он, отвернувшись в сторону, подошел к окну и, глядя на улицу, скрипнул зубами, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не взорваться.

К науке, к знаниям он до сих пор относился как к святыне. Он подходил к серьезным ученым трудам бережно, с глубоким уважением и любовью. Как крестьянин относится к хлебу — целуя его, если нечаянно уронит на пол, собирая каждую кроху со стола и с пригоршни бережно опрокидывая себе или детям в рот, — так и наш аспирант не мог говорить о научных знаниях пренебрежительно, безразлично, походя. Даже к авторам ученых трудов, философских трактатов и систем, чьи научные положения он критиковал, не соглашаясь с ними, он все же относился с уважением.

«А здесь топчут свой хлеб, швыряют его в болото болтовни», — зло подумал он.

Может быть, позже, когда он понял, что погорячился чрезмерно и во многом запоздало раскаялся, появилась и ревность: подспудная и скрытая от него самого… Но возмущение это было искренним и причины, надо сказать, достаточно основательными. Стоя спиной к профессору и глядя в окно, он чувствовал, как тот с недоумением смотрит ему в затылок и даже, возможно, разводит руками, не понимая, что случилось с этим вначале корректным и вполне вежливым военным. Ощущая возрастающую неловкость, Зуев все же никак не мог повернуться и взглянуть на этого ставшего ему вдруг омерзительным человека. Он так и не повернулся к столу. Он только плюнул и вышел вон.

С досады он уединился в гостинице ЦДКА и просидел в ней безвыездно дня четыре, пока, наконец, встревоженная его отсутствием и информированная, видимо, черт знает как профессором Саранцевым Инночка не примчалась к нему. Увидев Зуева — невыспавшегося, небритого, без кителя, в одних бриджах, с натянутыми на них носками, полулежавшего на кровати, — поглядев на разбросанные везде — по тумбочкам, на столе, на ковре, под кроватью — книги, журналы и учебники, она остановилась в дверях как вкопанная. И вдруг звонко расхохоталась:

— Боже мой, рыжий без конца ворчит на наше поколение… Ему не нравится, что среди нас мало идеалистов. Одного такого идеального дурачка, как ты, по-моему, вполне достаточно, чтобы смыть все пятна себялюбия и тупого практицизма со всех моих сверстников.