Дом последней надежды

Ругань. Визги. Квохтание кур, которых держали в плетеных корзинах. Шипели гуси, тянули шеи, норовя ухватить покупателей красными клювами.

Ползали крабы, не желавшие смиренно ждать своей участи.

Дымилась свежая печень, и две старухи самозабвенно ругались над куском вырезки. Обе были одеты богато, но за плечами их виднелись огромные корзины.

— Это домоправительницы, — пояснила Шину. — Из тех, которые опытные. Знают, как сберечь хозяйские деньги…

Помолчав, она добавила:

— Но не всегда хозяин об этом знает. Слыхала, многие так верят слугам, что деньгам вовсе счет не ведут.

Это было ей непонятно. И мне странным казалось то, как сочетаются в ней две части этой натуры: безоговорочная вера в правоту обычаев, которые вовсе отказывали ей в праве на разум и самостоятельность, и удивительная практичность.

Мы шли мимо мясных рядов, где мяса почти и не осталось, а то, которое было, Шину сочла неоправданно дорогим. Мимо морских, где торговали не только рыбой, но и водорослями, что влажными, бледно-зеленого цвета, что сухими, сложенными в аккуратные стопки. Иные сворачивали, будто свитки, запихивая внутрь клочки лимонной травы. И Иоко знала, что от этого листы обретают особый вкус.

Дорого.

Были здесь и крупные мидии в бочках, и морские звезды, и прочие обитатели порой весьма удивительного вида. Соленые осминожьи щупальца или мешочки с чернилами каракатицы.

Ракушки.

Обломки кораллов. Доски, вымоченные дочерна и с набитыми на них знаками, про которые Шину обмолвилась, что годятся они для корабельщиков, которые удачи ищут. И то надобно знать, с какого судна доска взята и кто знак чертил, а то только хуже будет.

Узкогорлые бутыли с маслом. И мешки риса, круглого и длинного, бурого, красного и зеленого. Изредка — белого, разложенного в махонькие полотняные мешочки. Этот стоил непомерно дорого, а потому был отвергнут Шину.

Нам сойдет и тот, который попроще.

Масло.

И мука, за которую приходится отсчитывать несколько серебряных монет, но это вполовину меньше, нежели запросили сразу. Шину умеет торговаться и любит, я вижу это по ней. Она просто-таки расцвела, оказавшись в своей стихии. Здесь, казалось, ей был известен каждый уголок. И согнутая в полупоклоне спина ее распрямилась. Поднялся подбородок. А в глазах появился характерный азартный блеск.

— Да что ты говоришь? — Взмах руки, и широкий рукав скользит над мешочками с приправой. — Думаешь, если я женщина, то глупа и не способна отличить хороший корень имбиря от залежалого?

Она грозно хмурила брови и перебирала приправы. Что-то терла, что-то нюхала. Цокала языком и кивала, выслушивая уверения торговца, клявшегося, что травы у него наилучшие.

— Тьерингам это рассказывай, — фыркнула Шину и развернулась. — Альгасс морской взять еще можно, но не за полтора серебряных…

И торг начинался по кругу.

— А рыбу лучше у рыбаков брать. — Шину успевала и со мной делиться нажитой своею мудростью. — Я знаю честных людей, просят втрое меньше, чем эти перекупщики, а рыба всегда найсвежайшая…

Я кивала и смотрела, как уходят деньги. Я не сомневалась, что все это нужно — и рис, и мука, и масло, и иные вещи, порой совершенно незнакомые мне, вроде полупрозрачных полосок шкуры какого-то морского зверя. Их вымачивали в рассоле и, порезав на полупрозрачные нити, растирали.

А потом мешали с мукой…

Иоко помнила вкус этих лепешек, острый, морской. И кажется, любила их.

Пускай.

Мы прошли мимо рядов с тканями, не остановившись, чтобы полюбоваться на шелка. Их ловко разворачивали, трясли и мяли. Заставляли взлетать, демонстрируя удивительнейшие оттенки и тонкое шитье.

А кружева не было.

Жаль, я не имею представления, как его плести, иначе могла бы заработать.

Наверное.

Роскошные пояса.

И целый короб украшений в волосы, которые ловкий паренек с куколем на голове, втыкал в парики, превращая их в произведения искусства.

Лавки с посудой и упряжью.

С деревянными сандалиями, некоторые — весьма чудовищного вида, этакие деревянные колодки невероятной высоты. И разум Иоко подсказал, что это — окобо, обувь учениц майко, и мастер, удостоенный права делать их, гордится.

Не понимаю.

И пожалуй, слишком многого не понимаю, чтобы не быть чужой.

Вещи.

Драгоценные вазы и шкатулки из малахита. Резные доски для игры в ши.

Меха.

Ковры из шелка, каждый — настоящее произведение искусства. И я замираю поневоле, зачарованная. Вот тигр в тростнике, и его полосы сливаются со стеблями тростника. Он, в зависимости от того, откуда смотреть, то скрыт, то явен…

Гора и одинокое дерево роняет розовые лепестки, словно оплакивая лодчонку с рыбаком.

— Тысяча золотых, господин, — голос этот заставляет меня очнуться.

Ковры красивы, но нам явно не по карману.

— …и это себе в убыток, господин… вы же видите, тонкая работа… Ичиро, клянусь своими предками, господин… все мои ковры оттуда…

Шину хмыкнула. Скептически так.

— …они неохотно продают ковры… вы только посмотрите, какой блеск… какая мягкость…