Дом на горе

— Неладно что-то в Датском королевстве, Митя. Ты знаешь, что Леокадия Яковлевна собирается уходить? Конечно, она женщина, нервы слабые. Великая важность крыса! В нашем интернате бывали штучки почище. Но согласись, Митя, обидели-то ее ни за что.

Я молчал.

— Не спрашиваю, кто подложил крысу. Да и сам бы на твоем месте не ответил. Но ведь не она первая. Вот сказали мне про физика Крупина. Безобидный старичок, а вы ему доску черт знает чем натерли… Да, впрочем, не об этом, я не об этом…

Он заходил по комнате.

— Теряем контакт! Митя, теряем контакт! Все, что вам нужно, это дискотеки, кино, развлечения. Из телевизорной не выгонишь до ночи, а мастерские, где можно заняться делом, пустуют. Вчера, кстати, утащили новую дрель. Где она, я спрашиваю? Наверное, уже пошла в городе с рук.

Кто-то постучал. Седая голова заглянула в дверь.

— А, Виктор Афанасьевич, — сказал директор устало, — заходите. Как жизнь, как здоровье?

— Здравствуем, здравствуем, — ответил седой согбенный человек, семеня по кабинету.

— Дров вам хватило?

— Ничего, ничего, — ответил старик. — Вот лепту очередную внес.

— Прекрасное, прекрасное дело, — сказал Петр Васильевич, — все бы так.

Старик этот был всем известен. Каждый месяц он перечислял половину пенсии на счет интерната. Делал это упорно и аккуратно, хотя в тысячах, которыми ворочала наша бухгалтерия, его денежки терялись как в море капля.

Интернатские судили об этом по-разному. «Грешки замаливает», — говорили одни. «Ненормальный», — говорили другие. «Ничего вы не понимаете», — возражали третьи. Старика прозвали Благодетель.

— Вот, Виктор Афанасьевич, — директор развел руками, — не знаю, что и делать. Дом разваливается, ребята дрели крадут. Хоть уходи.

— Хе-хе! — сказал Благодетель. — Ты, Васильич, беспризорных не видел. Эти голуби. Беспризорные нам в двадцатых деревню сожгли, дома разграбили. А эти голуби.

— Так время другое, Виктор Афанасьевич!

— Время, оно всегда одно, люди разные.

Я встал.

— Петр Васильевич, я хотел отпроситься у вас в город. Каталог надо кончать. Магазин обещал за это отдать списанные книги в нашу библиотеку.

— Вот, — сказал Петр Васильевич. — Я ему разнос, а он в город собрался.

— Так я же по делу.

Зазвонил телефон. Директор снял трубку.

— Что? Прямо сейчас? Вы же назначили в три. Хорошо, Я буду.

Трубка легла на аппарат. Он посмотрел на меня.

— Хорошо, Суханов, иди. Чтобы к ужину был обратно. Ни от кого из вас не добьешься толка.

Как давно я не видел ее! Я шел по городу, замирая от волненья. Небо настойчиво голубело. Крепкие фарфоровые облака купались в голубизне. Они походили на влажный сервиз, расставленный по голубому фону. Чайники, чашки, кувшины и блюдца. Раздутые, как элефанты, они загромоздили холодную скатерть неба. Но все они были налиты полуденным светом. Я бы хотел, я бы хотел сидеть за этим столом. Может быть, раз в жизни. И пить тот напиток, которому нет названья. Но и без названья он делает нашу жизнь такой же ясной и полной, как это небо, заставленное облаками.

Нет, я могу сказать по-другому. Небо — это голубой зал, заполненный белыми изваяниями. Они необычны и переменчивы, их облик неуловим. Вот проступает чье-то лицо, а вот набухает цветок со множеством положенных друг на друга выпуклостей. Еще есть огромное блюдо, и на этом блюде нестерпимо горящий шар солнца…

Продавец «Синикуба» встретил меня с обычной равнодушной приветливостью:

— А, мой юный друг! Давненько не виделись.

Он без конца попивал свой кофе. Казалось, что это не магазин книг, а кофейня. Причем кофейня для одного, окруженного множеством стеллажей с потрепанными корешками.

Я сел в свой угол и занялся каталогом, с волнением ожидая момента, когда хлопнет дверь училища и белая шапочка, поправленная легким движеньем руки, скользнёт под плетение мокрых веток, нависших над входом.

Сегодня нет на окне морозной гравюры, оно в подтеках весенней капели, и фигуры прохожих вдруг начинают струится в живой влаге, сразу перемещаясь в призрачный нереальный мир.

Но ее нет и нет. Я начал беспокоиться. Не пропустил ли. А вдруг она заболела, и я не увижу ее несколько дней. И совсем ужасное опасение посетило меня. За эту неделю она с родителями перебралась в другой город. И больше никогда, никогда…

Я встал и пошел на улицу. Спрятался за дерево близко от входа и стал ждать. От кого я прятался? Разве она помнит меня? Прошло полчаса. Солнце укрылось за тучи, сразу похолодало. Нет, зря я надел весеннее пальто. Впрочем, быть может око осеннее и даже летнее. И уж, во всяком случае, не для холодов. Оно внекалендарное, мое пальтецо, потертое, обносившееся, с расползшейся подкладкой и сквозными карманами.

Но зимнее еще хуже. Оно определенно сиротское.

Я отважился войти в вестибюль. Здесь было тепло и сиятельно. Пол сверкал. Стены сверкали. Сверкало зеркало. Сверкали глаза у бегущих. Кто нес скрипку, кто чехол с трубой или баяном.

Я выбрал укромное место рядом с экзотическим растением, обложенным мелкими камушками. Но времени слишком много. Быть может, она ушла раньше или не приходила вообще.