Дом лжи

– Меня зовут Саймон Добиас, – говорю я группе из тринадцати человек. Среди них двое новеньких: мужчина в бейсболке, из-под которой торчат непокорные пряди, и женщина средних лет в черном. Все сидят на дешевых раскладных стульях в слабо освещенном церковном полуподвале.

– Новичкам и тем, кто у нас не впервые, – добро пожаловать в SOS[25]. Главное, что вам нужно знать, – у нас нет правил. Вы приходите когда хотите и уходите тоже когда хотите. Никто не будет давить на ваше чувство вины, если вы перестанете ходить, а потом решите вернуться. Никто не станет навязывать вам поручителей, чтобы те специально подзуживали вас приходить сюда или что-то делать. У нас нет системы двенадцати шагов[26], и вообще никаких шагов нет. Никто не заставляет вас говорить. Если вы приходите просто посидеть и послушать, то сидите и слушайте. А если захотите позвонить мне, мой номер написан на доске мелом, так что пожалуйста. Я знаю, сейчас стало модно говорить о «пространствах безопасности». Причем чаще всего совершенно неоправданно. Но у нас здесь действительно безопасно. Мы просто хотим, чтобы вам стало легче, хотим помочь. И, мне кажется, это в наших силах. Ведь у нас с вами один и тот же опыт.

Я перевожу дыхание, откашливаюсь.

– Восемнадцать лет назад моя мать совершила самоубийство, – говорю я. – Но врачи назвали его случайной передозировкой болеутоляющего. Мой отец им, кажется, поверил. Жаль, что я не смог – поверить, я имею в виду. Правда, жаль. Потому что случайность, даже трагическая, кровавая, страшная, – это все же случайность, с ней проще. Ты не винишь себя за то, что произошло. Случайность – она и есть случайность: одному выпало, другому – нет. Но я знаю наверняка: моя мать убила себя. Она знала, что делала. Моя мать была профессором права, замечательным преподавателем и бегуньей в марафонах. Она любила жизнь. Во всех ее проявлениях. У нее был ужасный голос, но она часто пела, потому что ей нравилось. Шутила по любому поводу, иногда на грани приличия, мгновенно придумывала каламбуры. У нее был смех, как у гиены, но она смеялась тоже по любому поводу, и так заразительно, что люди невольно начинали хохотать вместе с ней. А еще она была очень умна. Никого умнее я так и не встретил за всю мою жизнь. А потом у нее случился инсульт, и она стала совсем другим человеком. Не могла больше учить, не могла бегать. Ходить и то не могла. Жила, прикованная к инвалидному креслу. Пила кучи лекарств – от всего на свете, включая сильные боли. Мой отец… ну, в общем, Флоренс Найтингейл[27] из него бы не вышла. Забота о других не была частью его натуры. Он нанял для матери сиделку, и я тоже помогал, параллельно учась в колледже в Чикаго, но скоро финансовое положение нашей семьи изменилось. Сначала деньги у нас были, и даже много, но отец принял кое-какие неверные финансовые решения, и мы потеряли все. Оказались банкротами. Отец был юристом, так что на жизнь он наскребал достаточно, но вот на круглосуточную сиделку для матери не хватало – слишком уж это дорого. Тогда отец заявил, что единственный реальный выход – это поместить маму в какую-нибудь лечебницу или приют, где за ней будут ухаживать. Я был против. Сказал, что лучше уйду из колледжа и сам буду ухаживать за мамой год-другой, пока все не образуется…

Я перевожу дух.

– Но мама приняла смертельную дозу обезболивающего. Наверное, причин было несколько. Во-первых, она не могла больше двигаться, не могла делать то, что всегда любила. Во-вторых, ей хотелось быть дома, с нами. В-третьих, не исключено, что инсульт как-то повлиял на ее когнитивные способности в целом. В общем, я не могу назвать какую-то одну причину, которая подтолкнула ее к такому решению.

А вот это неправда. Назвать-то я могу. Но не буду. По крайней мере, вслух.

Я никому не рассказываю о тех грязных секретах и лжи, которые окружали кончину моей матери.

Вот и теперь я не стану рассказывать о том, как мой отец разбил ей сердце. Как он обманывал ее. И не буду говорить о том, что в последние дни своей жизни мать знала – она потеряла больше, чем способность двигаться, говорить и отчасти думать. Она потеряла любовь и верность мужчины, который клялся быть с ней в богатстве и в бедности, в горе и в радости, пока смерть не разлучит их.

А еще я не стану рассказывать, что знал о предательстве отца потому, что сам поймал его с поличным, но не сказал об этом матери, так как боялся, что это раздавит ее окончательно; я был пособником в его предательстве, и, попытайся я остановить его тогда, может быть, все пошло бы по-другому…

Я никому не рассказываю об этом потому, что это может прозвучать… гм… как будто у меня был мотив для убийства отца. А ведь то дело против меня в Сент-Луисе до сих пор не закрыто. И статут о сроке давности не работает.