Дом (ЛП)

Они играли на улице, даже звали его и спрашивали, могут ли зайти

поиграть. Гэвин не знал, что им сказать. Разрешит ли Дом зайти друзьям? Никто

его никогда не просил об этом, и Гэвин не знал, можно ли так делать. Он

спрыгнул на траву, споткнувшись и быстро вернув равновесие, и взбежал по

ступенькам внутрь. Но Дома его уже ждал ужин, Задняя Дверь закрылась на

замок, окна закрыли шторы, и нового батута не стало видно.

А на следующее утром батут пропал.

Гэвин никогда не спрашивал о нем, как никогда всерьез не задавался

вопросами о том, что делает Дом.

Когда исчезла книга, которую он читал, и Гэвин начал ее искать, его

толкнул шкаф с книгами. Когда однажды не включился телевизор, он было

решил, что на то должна быть веская причина… Он всегда считал, что Дом

поступал так, как будет лучше для него.

Но теперь все изменилось. Ему почти восемнадцать. Он мог найти себе

девушку и привести ее домой, если захочет. Гэвин и Дэлайла целовались в

парке, это не преступление. Он всегда делал то, что должен. Получал хорошие

оценки и избегал проблем. Зачем Дом так поступал? Он только-только нашел ту, кто не будет смотреть на него, как на сумасшедшего, ту, кто приняла Дом. Разве

Дом этого не понимает?

Разве не видит, как сильно ему нужен кто-нибудь похожий на него?

И от этой мысли его гнев вырвался наружу.

– Зачем ты это делаешь? – прокричал он, и голос эхом разнесся над

ступеньками. – Ты ее напугал!

Вокруг звенела тишина, были слышны лишь звуки с улицы, пронзающие

зловещее молчание. Гэвин сделал еще шаг вперед, не зная, хочет он закрывать

Дверь или нет. И не стал закрывать.

– Дэлайла славная. Она хорошая, – настаивал он, пытаясь придать голосу

спокойствие, которого не чувствовал. – Она мне нравится. Она – моя девушка, и тебе придется смириться с этим. И с ней.

Тишина.

Злость начала таять, и по спине пробежал холодок страха; из-за холодного

пота Гэвин почувствовал одновременно жар и прохладу. С крыльца подул

ветерок, и он поежился.

Гэвин всегда жил здесь один, и, кроме телевизора и радио, он помнил

только голос Дэлайлы, звучащий в этих стенах, но он никогда не чувствовал

себя по-настоящему одиноким. Дом не говорил словами, но Гэвин знал, что

именно сказал бы, если мог. А сейчас он ничего не говорил. Это было

действенное наказание Дома – закрыться и замолчать – и Гэвин ощутил

наступление долго подавляемой паники. А если он останется один? Если после

всех лет его все же бросят? Снова.

В камине тлели угли. Пианино молчало и не двигалось. Лампа не светилась, хотя солнце уже начало садиться, скользя все ниже по небу. Гэвину в

воображении нарисовался череп, такой же пустой и безжизненный.

«Не уходи», – подумал он, слова наполнили его печалью, которую он не

знал, как вынести. Дом знал, что таким образом вызывал у него панику. Когда

Гэвин еще ребенком делал что-то неправильно, вроде мелких выходок типа

нежелания идти спать или разбросать по полу игрушки – воздух становился

холодным, а в комнатах воцарялась тишина, как на кладбище. И в семнадцать

лет он реагировал на это так же, как и в семь.

Дом знал, как играть с ним, знал, что может заставить его вести себя, как

нужно.

– Это не означает, что я не люблю тебя, – продолжил он и тут же уловил

едва заметную вспышку в тлеющих углях. В его груди вспыхнуло облегчение.

До этого он ни разу всерьез не ссорился с Домом, и Гэвин гадал, не так ли

ругаются с братом или сестрой, или с родителями. – Разве я не могу любить вас

обоих?

Он не успел обдумать сказанное – о возможности любить Дэлайлу –

потому что Пианино шумно дернулось, словно сверху упала наковальня, и

струны внутри него зазвенели так громко, что звук отразился дрожью в его

груди.

– Не нужно так себя вес… – начал говорить он, когда его альбом раскрылся

на кофейном столике. Вздохнув, Гэвин подошел к нему.

Альбом был открыт на рисунке Гэвина, улыбающегося летнему дню, за его

спиной был Дом. Он срисовал его с фотографии, висевшей в коридоре, и до сих

пор гордился, что смог сделать рисунок почти неотличимым, прорисовав даже

рожок того мороженого со вкусом ванили, что таял, стекая по его пальцам.

Альбом безмолвно перевернул страницу: одна из Яблонь на заднем дворе, его

любимые качели, свисавшие с крепких ветвей. Страницы переворачивались, показывая ему рисунки Дома, его любимых частей.

«Меня, – словно говорил он. – Выбери меня».

Камин в углу ожил, согревая комнату, пламя росло и разгоралось. Гэвин мог

представить, как из Дымохода вырывается черный дым, словно облачка

торопливого дыхания.

– Знаю, что это сложно, но я хочу, чтобы и Дэлайла была частью моей

жизни. Я не хочу, чтобы ты прогонял ее. Мне будет плохо без нее.

Сзади к нему придвинулось кресло, уткнувшись под коленями. Он тут же

рухнул в него, и кресло пошатнулось на двух ножках.

– Прости, – начал он, но Кресло уже понесло его, вжав в спинку, через всю

комнату, остановившись в Гостиной. Между Диваном и Телевизором тут стояла

старая алюминиевая Подставка под телевизор, ее покрытие вытерлось от

времени и потускнело, мерцая коричневатым оттенком. Но не это привлекло его