Дом коммуны

Иногда здесь, в мастерской Бобровского, подолгу отходил от запоя режиссер Герд Плещеницкий, которого направили на работу в местный драматический театр и, надо сказать, выделили комнатку в обычной квартире на старом аэродроме, в так называемой Китайской стене. Там жили актерские семьи, и режиссеру неудобно было показываться в неприглядном виде им на глаза. А здесь, в Доме коммуны, высоко и далеко — никто не увидит, неудобно было лишь то, что туалет на весь этаж один, и когда надо было топать по нужде, то Герд Плещеницкий не знал, куда спрятать помятое и тусклое, как старый уличный фонарь, лицо. А потом перестал смущаться, плюнул на все и смело вышагивал, насвистывая: человек такое существо, которое привыкнет к чему хочешь. Нередко острил с обитателями Дома коммуны, они почти всегда толклись в длинном и скрипучем коридоре. Другой раз шутки были совсем не к месту, навязчивыми, и тогда люди просто изумленно переглядывались, пожимали плечами, провожая взглядами Герда Плещеницкого: дескать, и что ему надо? Ну, перебрал, так иди, куда идешь, своей дорогой.

А потом случилась беда: неожиданно умер художник Бобровский, молодой, красивый, это вызвало у каждого, кто его знал, недоумение: как же так, отчего ж Господь так несправедливо поступил с этим добрейшим человеком, у которого была впереди вся жизнь и неплохая карьера? Бобровский страдал от бронхиальной астмы, она у него имела неаллергическую форму, поэтому болезнь он ухитрялся прятать от досужего глаза.

Мастерскую же передали другому художнику, Антону Жигале, а Герд Плещеницкий нашел себе девушку, которая пела в камерном хоре филармонии и готовилась к отъезду на Землю обетованную. Пока то да се, вскоре по тротуару топал, держась за мамину ручку, маленький Герд Плещеницкий — ну вылитый режиссер, подобрал все крошки. Первый раз, когда Данилов встретил их вместе, мать и сына, даже испугался: за что, за какие грехи природа так жестоко обошлась с Гердом — взяла да уменьшила его до неимоверно маленьких размеров? Стал тот обычным лилипутом. Низеньким и толстеньким, с рыжими лохматыми волосами и постоянной улыбкой. Данилов даже ждал, что малыш бросится ему навстречу, широко раскинув руки, — и скажет, как когда-то отец при встрече, заключив в объятия: «Старик! Ты — гений! Ты сотворил хорошую пьесу! Отличную! Я таких не встречал! Да-да!.. Нормальная пьеса, иногда даже очень неплохая на тему «Вот и встретились два одиночества, развели у дороги костер». Ну и так далее. Приметы, детали, диалоги — очень даже неплохие! Буду ставить!» Это означало, что Данилову, который начал писать пьесы, надо было раскошеливаться на бутылку водки. Герд Плещеницкий выпьет, а потом расскажет о себе, про свою никудышную судьбу, погрозит кулаком минскому поэту Мирославскому, который увел, если верить, его законную жену. «Если б знал, так не устраивал бы ее в Дом литератора. Это Вольский все: давай ко мне, хорошие деньги получать будет... Тьфу!»

Данилов тогда никак не мог понять, как это поэт Мирославский, которого он также видел не единожды, будучи по сравнению с молодым здоровым Гердом Плещеницким — кровь с молоком, вы же гляньте на него! — не богатырем вовсе, к тому же намного старше, завоевал сердце Таньки. Загадка без отгадок. Потом он понял: женщине нужен был тыл. А режиссер такого тыла ей не мог обеспечить. Все, что зарабатывалось, прогуливалось, а басни можно было слушать до поры до времени.

Когда в театре намечалась премьера, Герд Плещеницкий стремился показать свой очередной шедевр многим, приглашал на спектакль своих верных и надежных зрителей, для чего подолгу висел на телефоне и потом при встрече раздавал пригласительные открытки. После спектакля, как только опускался занавес и затихали овации, зачастую искусственные — чтобы не обидеть, а поддержать того, кто пригласил, — Герд Плещеницкий подходил к группе своих приглашенных театралов. Глаза светились у него, как у ребенка, который сорвал с новогодней елки самую красивую игрушку:

— Ну, как?

В ответ следовало:

— Здорово! Прекрасно!.. Гениально!..

Данилов мечтал, что когда-то будет премьера спектакля и по его пьесе, только не знал, как заставить кого-нибудь из режиссеров прочесть хоть одну его пьесу.

Из всех постановок Герда Плещеницкого наиболее запомнилась ему «Ладья отчаяния» по повести Владимира Короткевича, инсценировку которой тот сам и сделал. Особенно Смерть с лампой, которая ходила по залу, а потом сказала: «Под нами — Рогачев!» И бросила взгляд куда-то ввысь, под потолок. Что означало: она находится на том свете. А исполнительница главной роли Людмила Корхова-Лавринович (в то время еще не народная, конечно) напомнила всем женщинам, сидящим в зале, чтобы не жалели они, дурехи, того, что дано им для любви, услады и продолжения рода…

Обо всем этом думал Данилов, сидя у Хоменка. Герд Плещеницкий напомнил ему Володьку. И когда они выходили на улицу, Данилов еще раз посмотрел на ту комнатку, где была мастерская художника Бобровского и где сейчас ветер бешено хлестал и хлестал куском оторванных обоев по стене...