Дом колдуньи. Язык творческого бессознательного.

И она уже готова сказать, что нет, но вспоминает, что молчать надо, что ведьма нарочно спрашивает, чтоб не получилось, как в игре про барышню, голик да веник. В детстве так играли. И она молчит, пусть лучше думает, что корысть у нее, а не одна только боль и отчаяние. Она стоит и протягивает карточку с его лицом ведьме, та берет, не смотрит даже, бросает в кастрюлю, такую чер­ную, закопченную, и траву какую-то, и воду льет, и вдруг под каст­рюлей ниоткуда слабый такой синий огонь и пар удушный. Ведьма стоит, смотрит в кастрюлю, бормочет что-то, руками водит и начи­нает зевать. — Это, Наде говорили, — это к ней черти приходить начинают по вызову, по заклятию. И в стороне появляется такое облачко, и в облачке маленький человечек стоит, озирается, руками машет, смешной такой! Это же он!

Все кончается, ведьма больше не зевает, провела последний раз Рукой, и все пропало. Унесла кастрюлю на кухню, вернулась, села напротив Нади и смотрит сквозь нее, бледная, сейчас заснет. Пока­чивается на стуле, думает. Уже сделала лихо? Уже идти можно? Но Девушка молчит, знает, что говорить нельзя.

— Сейчас пойдешь к реке. Задом будешь идти, не оглядываться, все пятиться и пятиться, пока не скажу "стой". А там снимешь чу­лок с левой ноги и волос с левого виска, и будет ему лихо...

Она встает, выходит на улицу, и ведьма с ней. Идет к реке за­дом, не оглядывается, все пятится и пятится, смотрит на ведьму, которая наступает на нее, вперив в нее пустой взгляд. Она все сде­лает, чтоб ему лихо! Страшно как! Они проходят по татарской ули­це, где кровь пролилась, они не дают своим дочерям выходить за­муж за русских... Фонарь один светит, другой нет, один светит, дру­гой нет, один светит... ведьма наступает на нее, и она пятится, как та сказала, та сама велела, а получается, что та ее преследует, а она отступает. Кончается улица, и в спину — свежий с реки ветер. За­пахло водой, тиной, мазутом. Пароход где-то гудит. Уже песок под ногами. Можно посмотреть вверх? Молча же. Вверху звездочки светят, мигают, смотрят на нее, как она лихо делает любимому. Ах, как любил он, какой ласковый был, горячий, какие слова шептал... А она ему лихо... А он ее как мучил? Что же ей делать? Сейчас оста­новится, снимет чулок с левой ноги... У Витьки сердце томиться начнет, станет он чахнуть, зачахнет — умрет. Гулял с другими. Не будет больше гулять. А когда же остановиться-то ей? Звездочки в небе дрожат, переполох подняли, что они там ей сигналят? Скоро, скоро... Все из-за него. Сколько она мук приняла из-за него, страха. Теперь скоро. Не будет его... Никогда... Его... Никогда... Не о ком будет ей страдать, проклинать некого. Будет пусто на свете, одна ночь...

Еще не поздно, надо остановиться. Или сказать что-нибудь. А то не о ком ей будет страдать.

Вот уже вода в ногах, ах, остановиться... холодная, скорей бы домой, молока с медом и спать, подушку слезами намочив... вот уже вода сжимает ноги, живот, вот уже грудь леденит. Хорошо дома спать в постели с кошкой Муркой, сквозь сонные веки — герань на окне растет... А утром на работу, потом в кино. Вот уже вода, гор­ло... Нельзя никого никогда убивать!

— Бабушка, я!.. — бульк.

"О, Марекьяре! О, Марекьяре!" — кричат на пароходе. Про­плывают радостные огоньки. Но видно оттуда, как стоит на берегу белая старуха с поднятым вверх лицом и бессильно поникшими руками. Потом бредет медленно назад. Дома свет зажигает в пустой комнате, прибирает вокруг, стулья на место расставляет и у окна садится. Ждет. За окном стон, и влезает в окно мокрый призрак в сорочке, намокшей, с него каплет вода.

Призрак на колени падает, тянет к старухе бледные руки.

Погубила меня! Меня погубила, а его — нет! Сделай лихо! И ему сделай тогда!..

Уйди, твое место теперь там, на реке, будешь речным огонь­ком, над маяками будешь летать, пароходы провожать, бакенщиков пугать... Там твое место. Там воля.

Призрак ползает в ногах у старухи, просит лиха.

— Уйди, любимым разве делают лихо?

Улетает призрак, старуха пол вытирает досуха, садится опять у окна, ничего не ждет. Плачет. Ей жаль бедную девушку, такую мо­лодую. Но спит спокойно солдатик, ничего не знает, и никто не обидит его теперь.

Хорошо доброте — она светлая, открытая, нечего ей бояться — в ней одна радость. А когда в страдании обращаются ко злу, кто знает, какие муки оно, пробужденное, выносит, бродя на поводу у боли и несправедливости».

Такая вот грустная история, в которой сконцентрировались все высказывания группы во время «магической» работы: и «волшеб­ная» свинья Кирилла, и непонятный сквозняк Александра, и голуб­ка из «Переулочков», и состояние транса, и все атрибуты так попу­лярной в народе любовной магии — цветы, колдовские зелья, фото­графия; и миф самой колдуньи — натуры противоречивой и неоднозначной (добра она или жестокосердна?), и стремление об­щечеловеческое к светлой Доброте...

Заговорные слова звучат в сердце, выплескиваются стихиями:

Вода, вода, вода — светло.

Выйди в поле и смотри вверх. Солнце. Луна.

Много желтых цветов на черном фоне.

Вода, вода, реки, ручьи, снег.

Снег на траве.