Дом Клодины

– Знаю, знаю, дети восьми лет никогда не хотят спать.

Я остаюсь в той же позе. Не сплю, но глаза прикрыты – к чему они мне в темноте. Полотняное платье, к которому я приникла щекой, пахнет простым мылом, воском для натирки утюгов и фиалками. Если я чуть отстранюсь от этого платья садовницы, то сразу попаду в зону затопляющих нас, подобно волне, ароматов: белый табак открывает ночью свои узкие душистые трубочки и звездообразные венчики. Тонкое лунное весло, коснувшись орешника, пробуждает его: потрясённый до самых своих основ – нижних веток, – он весь трепещет. Запаху табака ветер противопоставляет горький и холодноватый запах орешков с червоточиной, попадавших на газон.

Лунный луч добирается до террасы, и на него своим бархатным баритоном откликается отец. Он исполняет «Паж, оруженосец, капитан». Следующей наверняка будет:

Вижу тебя, обожаю тебя
Каждый миг, каждый час, где бы ты ни была…

Лишь бы только он не завёл:

Так пел однажды, устав от сражений
На ледяных брегах рокового Днепра…

Потому как госпожа Брюно любит лишь печальные песни.

Но сегодня вечером голос отца такой лёгкий, богатый оттенками и густой, что заставляет трепетать, сожалея о быстротекущем времени:

Я расскажу вам о любви:
Как паж влюбился в королеву…

– У капитана настоящий оперный голос, – вздыхает госпожа Брюно.

– Если бы он захотел… – вторит ей гордая мама. – Он такой одарённый.

Лунный луч, скользя вверх, высвечивает силуэт мужчины, стоящего на террасе: одной рукой, зелёной в свете луны, он держится за изгородь. Отвергнутые им трость и костыль прислонены к стене. Стоя на своей единственной ноге, отец напоминает отдыхающую цаплю; он поёт.

– Ах! – снова вздыхает госпожа Брюно. – Каждый раз, слушая пение капитана, я грущу. Вы и представить себе не можете, что такое моя жизнь… Стареть рядом с таким мужем, как мой… Говорить самой себе, что я никогда не узнаю любви…

– Госпожа Брюно, – прерывает её трогающий за душу голос, – вы помните о моём предложении?

Мне слышно, как госпожа Брюно вскакивает и топчется на дорожке, посыпанной гравием.

– Презренный, гнусный человек! Капитан, вы вынудите меня убежать.

– Сорок су и пачка табаку, – невозмутимо продолжает отец, – и то только для вас. Сорок су и пачка табаку, и вы узнаете, что такое любовь. По-вашему, это дорого? Не скаредничайте, госпожа Брюно. Когда я подниму цену, вы пожалеете, что не приняли этих условий: сорок су и пачка табаку.

Я слышу стыдливые вскрики похожей на пышечку дамы с уже седыми висками, спасающейся бегством; слышу, как мама снисходительно порицает моего отца, привычно называя его по фамилии:

– Ох, Колетт, Колетт…

Отец вновь запускает в луну куплетом романса, я же мало-помалу перестаю его слышать и на заботящихся о моём покое коленях забываю и госпожу Брюно, и галльские шутки отца, за которыми она к нам приходит вечерами в хорошую погоду.

Но на следующий и во все последующие дни наша соседка госпожа Брюно напрасно выжидает, прислушивается и, как под ливнем, перебегает улицу, ей не избежать своего недруга, своего идола.

Гордо стоящий на одной ноге, или сидящий и скручивающий одной рукой цигарку, или предательски забаррикадированный газетным листом «Тан», он тут. Бежит ли она, как в контрдансе, придерживая двумя руками свою юбку, бесшумно ли скользит вдоль домов, укрывшись фиолетовым зонтиком, его голос, легкомысленный и неотразимый, всё равно настигнет её: – Сорок су и пачка табаку!

Есть души, способные подолгу скрывать свои раны и трепетную снисходительность к идее греха. Это случай госпожи Брюно. Пока могла, она терпела, делая вид, что ей смешны и скандальное предложение, и циничное подмигивание. Но однажды, покинув на произвол судьбы свой домик, прихватив мебель и ничтожного мужа, она переехала далеко и высоко от нас, в Бель-Эр.

МАМА И ЖИВОТНЫЕ

Резкие звуки – лязг поезда, грохот фиакра по мостовой, скрежет омнибуса – это всё, что сохранила моя память шестилетки о короткой поездке в Париж. Пять лет спустя ещё одна неделя в Париже, от которой в воспоминаниях остались лишь сухой раскалённый воздух, пересохшее горло, лихорадочная усталость и клопы в гостиничном номере на улице Св. Роха. Помню также, что без конца задирала голову, смутно ощущая гнёт высоких зданий, и что какой-то фотограф завоевал моё расположение, назвав меня, как он, наверное, называл всех детей, «чудом». Ещё пять лет пролетают в провинции, и я почти не думаю о Париже.