Дом Кёко

В слове «дружба» есть что-то лицемерное. Их же вполне устраивало отсутствие взаимного сексуального интереса. Они были слишком похожи — жаждали такого интереса от тех, с кем общались. В их отношениях было место наслаждению перемирием и отдыхом. К тому же Кёко нравилось наблюдать чужие чувства, а Осаму по чувствам изголодался.

Когда фильм закончился, Кёко и Осаму ещё некоторое время под руку гуляли по холодным ночным улицам. «Какое это счастье — не быть влюблёнными. Просто жить в тепле семьи и дома, — думал Осаму. — Для неё мне не нужно что-то улучшать в себе, например попробовать сделать типично испанское лицо». От избытка счастья он предложил:

— Слушай, доживём до восьмидесяти и тогда поженимся.

Чуть онемевшее от холода лицо Кёко неожиданно просияло от счастья.

— Доживём до восьмидесяти… Слушай, если я доживу до восьмидесяти, непременно выйду за тебя замуж.

*

Зима стояла бесснежная, пока они гуляли, небо вроде предвещало, но снег так и не пошёл. Кёко затащила Осаму на ужин. Ведь он без всяких подробностей сообщил ей, что встречается с женщиной по фамилии Хомма.

Когда они вошли в хорошо протопленный ресторан, у Кёко вдруг покраснели и зачесались уши. Признак обморожения и того, что в ней опять проснулся живой интерес к чужим чувствам.

Прежде чем принесли закуски, Кёко потребовала от Осаму начать рассказ.

— И как всё произошло? Где вы впервые встретились?

— В гримёрной, — ответил Осаму.

Конечно, ему нравилось говорить о себе. Но он боялся, что пробудившиеся воспоминания увеличат неопределённость и привнесут больше неясности в его существование. Нечто похожее можно увидеть, когда разные цвета ткани, окрашенной дешёвыми красками, при стирке вдруг линяют, смешиваются и мутят воду. У большинства каждое новое пробуждение памяти, должно быть, уточняет впечатления, расширяет приобретённый опыт, но у Осаму всё происходило иначе. Ту часть памяти, которая отвечала за уточнение и углубление, он не осознавал. Может, она где-то наполнялась незаметно, как яма с навозом? Может быть, когда-нибудь зловоние навоза будет клубиться рядом с ним.

Осаму почти испугало довольное лицо Кёко, когда она выслушала его рассказ. Самое загадочное из выражений женского лица в его представлении.

Однако это не было неразрешимой, как считал Осаму, загадкой. Слушая подробности, Кёко с лёгкостью приобщалась к памяти собеседника, чтобы в конце концов овладеть ею, даже присвоить. Таким образом Кёко перекраивала чужую память в нечто более свежее, чем опыт, но без сопровождающих опыт потерь и дурного послевкусия. И она прекрасно разбиралась в том, как сделать этот воображаемый опыт питательной средой для собственной жизни.

Кёко, вся превратившись в слух, внимала рассказу. Даже ощутила любовь к этому молодому красавцу с наигранными чувствами, который обычно не вызывал у неё интереса. И только тут искусственный цветок ожил. Кёко готова была лечь с Осаму в постель.

В результате она поняла: её существование, не имея ничего общего с такими грубыми понятиями, как «жить», «человеческая жизнь», «опыт», вовсе не указывает на отсутствие мужества. Благодаря этому Кёко избегала продиктованных воспитанием «правил»: не возвращаться к прошлому, наслаждаться чем-то единожды, действовать в данный момент в конкретном месте. В общем, избегала закона, гласящего, что жизнь даётся один раз. Воспоминания, заимствованные у других, сохраняли картины более великолепные, чем испытанный ею самой опыт, страсти были чувственнее. Суть таких вечеров состояла в том, что она проваливалась в сон, полностью удовлетворённая.

Для Осаму собственные поступки уже ушли в память. Чем же тогда они отличались от воспоминаний Кёко, созданных его рассказом? Разве не обладали они равными правами в отношении некоего опыта? Иначе какой смысл несло выражение «Осаму это испытал»?

Заканчивая с десертом, Кёко рассматривала изнурённое лицо Осаму. Он не стал излагать все в подробностях, и она подумала: «Очень возможно, что так оно и было».

*

Они поделили между собой память о новом положении Осаму, это добавило близости их отношениям. Не хотелось расставаться, и после еды, опять под руку, они бродили по улицам с редкими прохожими. Люди, потратив изрядные деньги на предновогодние и новогодние празднества, в большинстве своём послушно закрылись по домам, что делало улицы ещё тоскливее. В открытых магазинах одежды и женских украшений, в магазине европейских товаров покупателей не было, в нишах сверкали серьги, булавки для галстука. К утру на стёклах и этих витрин осядет иней.

— Ты не актёр! Не можешь разве идти с лицом, более подобающим любовнику?! — бодро сказала Кёко.

— Я, по правде говоря, хочу приберечь такое лицо для сцены.

Осаму захотелось, чтобы Кёко подшучивала над тем, что он никак не получит роль. Однако воспитанная женщина не станет поднимать в разговоре тему, связанную с мужским самолюбием.

— Ну, тогда уж после моих восьмидесяти лет и мне покажешь такое лицо, — смиренно проговорила Кёко.

В просвете между зданиями сверкнула искра проходившего поезда.