Дом Кёко

«Я имею право ходить с гордо поднятой головой». Случись такое раньше, это право в такие моменты принадлежало бы ему одному. Но сейчас он вынужден делить его с тысячами других людей. Принятые в обществе слова «каждый человек», «потому что ты родился человеком», «каким бы ничтожеством он ни был», «пока носишь имя человека» — сразу прорастали на обратной стороне его «я». Все презираемые им слабаки были с ним заодно, поддерживали его, хвалили человеческие слабости и стремились идти с ним одной дорогой.

Сюнкити вышел к трамваю, на ослепительно залитую полуденным солнцем улицу. Он гордо выпятил грудь, но заметил, что прохожие вокруг шагают именно так, и отказался от данной идеи, осознав её бессмысленность. Его сила, основа его бытия, уже пропала.

Из букинистического магазина на обочине вышел старый профессор английской литературы с двумя хилыми студентами. Сюнкити пару раз заходил к нему на лекции ради смеха. В государственных университетах тот по возрасту уже лет пятнадцать не преподавал и там, где учился Сюнкити, выглядел ослабевшей от старости дрессированной собакой. В его лекциях сквозили интонации попрошайки. Лицо испещряли пятна, рот плохо закрывался, трясся, верхняя и нижняя вставные челюсти постоянно ударялись друг о друга со звуком, похожим на стук костяшек для го в шкатулке.

Жизнь этого старика протекала в безопасном мире. Судьба мастера, изначально старого и не боявшегося постареть ещё больше. Как одежда, пошитая тридцать лет назад в Англии. Профессор через стариковские очки мельком взглянул на Сюнкити. Он, конечно, его не знал. Бледный студент зашептал профессору на ухо. Понятно, что говорил. Сюнкити захотелось сбить доносчика с ног. Он прошёл чуть вперёд и оглянулся. Старый профессор пристально и с любопытством смотрел на него глазами цвета ржавчины в обрамлении морщин.

«Старый дурак! — подумал Сюнкити. И вздрогнул. Он впервые разозлился на старика. — Я должен закрыть глаза и быстро, не раздумывая броситься в человеческую жизнь. Ведь я тоже стану таким».

В его душе расправило крылья воображение.

В обеденный перерыв на улицу, залитую лучами осеннего солнца, высыпали толпы студентов и служащих. Надо было где-то дёшево поесть. Но как? Палочки, скорее всего, выскользнут у него из пальцев.

Люди гуляли, наслаждаясь праздностью обеденного перерыва. У Сюнкити же наступил вечный обеденный перерыв, вечный отпуск. В ясном небе громыхали хлопки невидимого фейерверка, наверное, его запускали на спортивных соревнованиях. Сюнкити казалось, что люди пребывают в праздничном настроении, потому что его правая рука перестала сжиматься в кулак.

«Я больше не могу боксировать, значит должно случиться что-то страшное. Вот если бы этот фейерверк был канонадой!»

Компаниям, решавшим, где бы пообедать, незачем было считать это канонадой. Булавки на галстуках служащих, золотые пуговицы на школьной форме, брошки девушек из офиса — всё сверкало на солнце.

В витрине букинистического магазина американские детективы в мягкой обложке выставили рядами свои блестящие, кричащие переплёты. Грудь, вываливающаяся из разорванного нижнего белья персикового цвета, окровавленная рубашка, волосатая рука, хватающая пустоту, пистолеты, низко надвинутые шляпы, спина дерущегося мужчины…

Странно, что они не лопнули. Эти фигуры вымышленного мира казались Сюнкити воздушными шарами, которые слишком сильно надули, и поверхность стала чересчур тонкой и чувствительной.

Трамвайные линии тянулись далеко вперёд по центру чистой улицы, рядом с тенью балочного моста часть рельсов ослепительно сияла. Сюнкити поразило, что отсутствие цели и причин для существования с бессмысленной правильностью, точно как в объективе, помогает ему увидеть этот мир. Он дотронулся до носа, потом до щеки. Правая рука напоминала об увечье, поэтому дотронулся здоровой, левой рукой. В самом центре затвердевшей от ударов кожи пальцы коснулись на удивление мягкого, наполовину сломанного носа. Под солнцем он слегка лоснился.

Тут кто-то схватил Сюнкити за плечо.

— Эй, даже Фукуи Сюнкити не должен ходить с такой мрачной рожей, — произнёс густой низкий голос.

Сюнкити высвободился, повернулся к мужчине в синем пиджаке. Масаки, бывший однокурсник, глава группы болельщиков.

Масаки в обычной жизни невозможно было представить главой группы болельщиков. Он не носил усы. Не надевал парадный японский костюм и гэта на высокой подставке. Среднего роста, худой. Не то чтобы оптимист. Выглядел скорее как туберкулёзник: неважный цвет лица, неважное телосложение. Выделял его только низкий, чистый, текучий голос. Этот волшебный голос создал группу болельщиков, и жар, изливавшийся из субтильного тела, очаровывал людей. Бойкого, с хорошо поставленной речью Масаки сравнивали с падающей звездой. В приёмных начальства он больше, чем любой другой солидный управленец, пылко выказывал уничижение. Его сила побуждала людей невольно отрешиться от всего. Казалось, он не замечает своего тела и, подобно инкубу, способен исчезать и появляться. Сюнкити втайне побаивался Масаки, поэтому откровенничал с ним.