Дом Кёко

Беспричинное, не связанное с обыденной жизнью страдание — вот что любит буржуа в человеке искусства. Слово «талант», которым буржуа награждает творца в обмен на страдания, нечто вроде почётной грамоты от общества. Она позволяет ненадолго скрыться с глаз и отдохнуть от подчинения всеобщим правилам, а значит, искусство способно «врачевать душу».

Когда в чём-то вызывающая жизнь Нацуо только начиналась, в семье решили: «Случилось то, что должно было случиться». Наконец-то произошло. Это пугало, но в глубине души ожидалось и стало своего рода таинством. А для матери Нацуо — поводом гордиться в обществе страданиями сына. Она неосознанно жаждала пьеты.[43]

«В обществе его хвалят за талант, но я думаю, жить с талантом не так сладко, как о том твердят люди. Я слишком хорошо понимаю его настроение, Он сейчас словно упёрся в стену. Мы должны всей семьёй, сплотившись, защищать Нацуо от перемен в обществе и только поддерживать его, чтобы он собственными силами смог преодолеть эту стену. Мы должны щадить его и даже в шутку не говорить, что талант у ребёнка иссяк. Главное — ещё теплее давать ему понять, что все мы терпеливо присматриваем за ним».

Так она предупреждала старших братьев Нацуо и его старшую сестру, приехавшую в гости к родителям. И эта жалость, словно к заболевшему ребёнку, случайно била прямо в цель. С другой стороны, если принять, что Нацуо действительно испытывал муки творчества, то для бескорыстной комедии, призванной облегчить страдания, нет ничего лучше, чем забота буржуазной семьи.

Символ такого покровительства всегда гордо стоял в углу мастерской. Это был импортный кондиционер. Летом в комнате с плотно закрытыми, чтобы сохранить таинственную атмосферу, окнами этот прибор очень спасал. Нацуо сидел один и ждал, когда на него снизойдёт магическое, сверхчеловеческое вдохновение.

В своих размышлениях он несколько раз возвращался мыслями к событиям следующего после его приезда с озера дня. Воспоминания о предыдущих событиях стёрлись, и только эти удивительным образом жили в памяти.

Была вторая половина головокружительного летнего дня. Нацуо, воспитанный по-городскому, выбрал для визита время после обеда. Взял в подарок сладости, надел простую белую рубашку, специально не поехал на машине, а отправился по маршруту, отмеченному на карте Накахаси Фусаэ, пешком. Квартал Вакабаяситё в районе Сэтагая был ему незнаком. Извилистая дорога, мало прохожих. Рисуя в воображении облик незнакомой пока женщины, Нацуо шагал между старым покосившимся дощатым забором и испачканной чёрным бетонной стеной.

Женские лица иногда принимали облик Кёко. Ведь до сих пор она была единственной женщиной, с которой он близко общался, а её лицо ему нравилось.

Красивое холодное лицо китайского типа, тонкие, но чувственные губы. Лицо, хранящее тайну, хотя ни в лице, ни в фигуре нет размытых черт. Гордое лицо, хотя она любит смешное и часто сама смеётся. Не желая выглядеть смешной, она забыла, что значит смеяться или плакать от души. Порой Нацуо представлял себе Накахаси Фусаэ такой, но это был вылитый портрет Кёко.

Шагая под палящим небом, он вспоминал одно за другим полные намёков письма Фусаэ, их несостоявшееся свидание в саду Сиба Рикю. Ему теперь казалось, что она всё время была у него за спиной и просто не попалась на глаза. После увиденного вчера мрака, поглотившего средь бела дня море зелени, Нацуо чувствовал, что его глаза потеряли способность видеть видимое, а взамен получили новый дар — видеть то, что прежде было невидимым.

Вдруг из-за угла донёсся резкий звон колокольчика, а из-за старого забора, укрытого зелёными ветками большого дерева, показался яркий красный флаг. В синем небе собрались прозрачные летние облака, вокруг не было ни души.

Нацуо с минуту вбирал в себя всё это. Прежде у него перед глазами возникали подобные пейзажи, но нынешний был другим. Сочетание цветов — яркий красный флаг, зелень деревьев в саду, синее небо, белые облака — выглядело ядовитым, неприятно дисгармоничным, предстало законченной картиной, которую его талант и сердце художника отвергали. «Что это?» — растерянно подумал он.

Дело точно не в красках. Когда-то он воспринимал прекрасное только через краски. Его миру не хватало смысла, и бессмысленность как естественный результат не пугала восприимчивую душу Нацуо. Однако сейчас красный, зелёный, синий, белый цвета несли какой-то неявный, но вполне определённый смысл. Представшая его взору картина казалась вульгарной символической аллегорией.

«Что это?»

Нацуо охватил невнятный страх. Красный цвет напоминал о сильном гневе, зелёный — о шелесте огромного леса, который рос здесь давным-давно, синий — о какой-то загадочной суровой клятве, насыщенный светом белый — о каменной лестнице библиотеки.

Это выглядело и очевидным смыслом, и нитью, предназначенной для того, чтобы ещё на шаг приблизиться к нему. Он не переставая думал об этом. Колокольчик с пронзительным звоном проследовал где-то неподалёку.