Дом имён

Стражник прошел с ним в спальню, нашел свободное место и велел двум мальчишкам помочь принести снизу топчан для Ореста. Орест стоял в свежей одежде, с дощечкой для письма в руках, и тут несколько мальчиков обратили на него внимание наконец, вгляделись в него. Но, когда Орест кивнул кому-то из них, тот отвернулся.

Дни текли медленно и в основном безмолвно. Три раза в день мальчики спускались в трапезную. Раз в неделю могли помыться. В ванной двое плескались, двум остальным при этом можно было шептаться так, чтобы никто не слышал. Только в это время, насколько понял Орест, мальчики разговаривали друг с другом. Иногда по ночам Орест слышал, как дети скулят и плачут во сне, а иногда кашлявший мальчик испускал хриплые звуки, а затем громко пытался вдохнуть, и этот шум продолжался даже после того, как стражник, сидевший всю ночь снаружи у двери в спальню, не приходил и не тряс мальчика – он даже бил его.

А еще дощечка. Сланцевая дощечка для письма должна была находиться рядом с топчаном, чтобы ее было видно. За любое нарушение правил мальчику оставляли отметку на его дощечке, и эту отметку делал его собрат-узник, а рядом он же подписывался – символом. Оресту, чтобы во всем разобраться, понадобилась не одна неделя: он никогда не видел, как кто-то кому-то пишет на дощечке. Должно быть, это происходило ночами, понял он, однако даже ночами, когда он не спал, – не засекал.

Время от времени происходила проверка, ее вел стражник, которого Орест узнал первым, но, бывало, включался еще один или двое других. Они проверяли дощечки, а затем отбирали мальчиков, у которых имелись отметки, – для наказания. Этих мальчиков выводили наружу – или спускали в трапезную, или в баню, но иногда ставили прямо за дверью. Суровость побоев не совпадала с количеством значков на дощечке, а зависела от настроения стражников. Тем не менее множество пометок означало, что тебя, скорее всего, заберут, чем если дощечка чистая или на ней мало меток.

Однако, заметил Орест, как бы мало ни было меток у мальчика с кашлем, которого, как он выяснил, звали Митром, его выводили всегда. Когда возвращался, он ложился на топчан и плакал, а затем кашлял, пока оба звука не объединялись.

Постепенно на дощечке Ореста начали набираться отметки, но он не мог взять в толк, чей это символ рядом с ними. Отметки ему ставил всегда один и тот же человек, ночью. Наконец как-то утром, когда Орест изучал значок, он заметил, что на него смотрит Леандр. Орест нахмурился, а затем вскинул взгляд, словно спрашивая, Леандра ли это знак, и тот кивнул. Потом Орест несколько раз пытался перехватить взгляд Леандра, но тот не обращал на него внимания.

Стражники вроде бы радовались, глядя на дощечку Ореста, показывали друг другу значки и говорили о них, но в первые несколько недель Ореста не трогали. Не велели ему выйти вон – вплоть до четвертой недели.

Он стоял рядом с дрожавшим Митром, хотя до сих пор думал, что его и не тронут, – считал, что его положение в этом месте не такое, как у всех остальных. Он даже не размышлял, как будет действовать, если его вызовут наказывать. Когда его грубо вытолкали за дверь трапезной, он увидел, что у стражника в руке палка.

– Только тронь меня, – сказал Орест, – только тронь – и мой отец об этом узнает.

– Твой отец? – переспросил стражник.

– Мой отец об этом услышит.

– Не твоему ли отцу перерезали глотку? – уточнил стражник.

Орест отшатнулся на миг и вгляделся в насмешливое лицо стражника. А затем оглядел комнату. Окажись поблизости нож, он бы применил его к стражнику, но приметил он лишь стул у столика сбоку, сломанный, у него легко было оторвать ножку и наброситься.

– Только попробуй! – сказал он, размахивая ножкой от стула.

Стражник глянул на него и рассмеялся.

В тот миг кто-то из стражников, втихаря надвигавшийся сзади на Ореста, смог его скрутить. Завел ему руки за спину, а второй принялся лупить его по лицу, наотмашь, тыльной стороной ладони. Когда руки Оресту освободили и он упал наземь, оба охранника пнули его, а затем один спустил его в трапезную и прошептал на ухо:

– Отец твой тебе не помощник, а? Больше мы о нем не услышим, верно?

Оставили его. Погодя Орест добрел до спальни, заметив напряженную тишину, какая воцарилась, пока он хромал мимо остальных к своему топчану. В последующие два дня он не ходил в трапезную, брал только воду, оставался в постели, спать не мог, все пытался взять в толк, что могло случиться с отцом.

Ему представились мать с Эгистом. Орест не помнил, когда это случилось, но, должно быть, под утро, когда он пришел раньше обычного и в дверях нянька вытащила его обратно в коридор, но он все же успел увидеть мать с Эгистом, голых, и они шумели, как звери. Образ застрял в памяти, окреп там так же, как черты отца, – как оно озарилось, когда он вернулся, – как отцов голос и всеобщее ликование, как запах лошадей и мужского пота, как ощущение счастья, которое было у Ореста, когда отец дома.