Дом и дорога

Мальчишка появлялся в бараке осунувшийся, но по-прежнему румяный, разве чуть менее словоохотливый, чем обычно. И тогда командира брал страх, рождалась даже мысль отправить мальчишку в тыл, домой, чтобы он там доучился, дочитал свои книжки. Иногда он думал с чем-то похожим на изумление: война шла второй год, а мальчишка продолжал учиться, сидел на лекциях, сдавал экзамены... В знании, что кто-то воюет, а кто-то нет, в этом знании ничего странного или непонятного не было, но ему требовалась уверенность, что есть где-то не просто тыл (он знал его, этот тыл — ночные цехи авиационных заводов, бледные женщины, подростки у станков), а есть мир, жизнь прочная, не подвластная войне, есть люди, все так же спокойно и просто делающие свое привычное дело.

Лет шесть назад он нашел среди книг дочери (она тогда заканчивала институт) сборник испанских пьес издания 1943 года. Это его поразило. Он заглянул в конец книги. Хотел убедиться в ошибке, что ли? На последней странице стояло: «сдано в набор...», «подписано к печати...» и были даты — осенние месяцы 1943 года.

Однажды мальчишка прилетел какой-то странно съежившийся, некрасивый, с землистым лицом и налитыми кровью глазами. Отбросив фонарь, он долго сидел в кабине, потом неловко вылез, горбясь и оглядываясь по сторонам; он видел, как в воздухе сгорел Яснецов. Через два дня младший лейтенант не вернулся из вылета вместе с новым ведущим капитаном Чхеидзе. Их ждали до позднего вечера. Под утро приковылял Чхеидзе, весь в грязи, волоча простреленную ногу, один.

Лавина звуков обрушилась, разбилась, пропала. Замерли в тишине последние ноты. В продолжение короткой паузы всего оркестра командир вновь ощутил дрожь металлической обшивки и услышал гул двигателей...

Вставала луна над фронтовым аэродромом. Командир увидел черные тела самолетов, а потом медленно возникло перед ним молодое лицо, прекрасный и зыбкий облик, который быстро сменяется у юношей определенностью черт.

Собираясь как-то по срочному вызову в Москву, командир сказал об этом младшему лейтенанту. Тот дал адрес: будет время, забегите к старикам. Ни тогда, ни позже — война, служба на Дальнем Востоке — он не сумел этого сделать, а уж потом ему и вовсе трудно было решиться. Он долго не хотел себе признаться, что вопреки всему продолжает питать последнюю, несбыточную надежду.

Сейчас на полях и торфяных болотах все еще находят обломки самолетов и останки летчиков. Командир читал об этом в газетах и слышал по радио. Иногда удавалось установить имена погибших. Но то были другие летчики.

Он все-таки пришел в дом на Волхонке. Пришел, поднялся на третий этаж, постоял на лестничной площадке, позвонил. В квартире никого не оказалось. «Все, — сказал командир. — Не надо». Он быстро спустился и тут во дворе встретил их. Мать он узнал сразу. Эта седая женщина все еще была красива. Муж поддерживал ее за локоть. В другой руке у него была сетка с бутылками минеральной воды. Перед тем как выйти из ворот, летчик оглянулся. Посреди каменного двора стояли старики и глядели ему вслед.

Не надо, думал он, шагая пыльной улицей, все слезы давно выплаканы, и тоска сделалась привычной, а боль, если ее не будить, верно, все реже дает знать о себе, пронзительная боль, рождавшаяся раньше в их душах всякий раз, как только они вспоминали о сыне, который осенним утром взлетел с фронтового аэродрома и навсегда ушел в холодное небо, откуда на землю сыпал сухой снег...

Он услышал голос штурмана:

— Впереди по курсу сильные засветки. Доверни пять вправо.

Бортинженер

Бортинженер посмотрел на часы: сегодня они прилетят поздно и ему снова придется развозить их по домам. Ну да он не торопится, он даже с радостью. Интересно было видеть, как неожиданно менялись они, оказавшись вместе вне кабины. Командир, странное дело, даже шутил; штурман рассказывал о внуке, что тот придумал, да что съел, да как его потеряли в зоопарке, а потом нашли у клетки с пумой, которую он пытался разбудить, швыряя в нее камнями; шустрила-радист всю дорогу балаганил, сыпал прибаутками, пересказывал анекдоты. Он болтал, даже стоя уже одной ногой на тротуаре, и все почему-то обращался к праваку, а правак, их второй пилот, слушал молча, не улыбался. Правак, тот больше молчал.

Бортинженер повернул к радисту широкое плоское лицо.

— Как там?

— А-а... Спортивная погодка. Снег пополам с дождем.

Он увидел свою зачехленную «Волгу» под окнами диспетчерской. Сейчас ее залепляет снегом, стучит по брезенту дождь, на асфальте черные лужи, ледяная каша...