Дом-фантом в приданое

— Какой же он Барс? — слегка удивился кто-то у нее над головой. — По-моему, типичный Василий.

Тут Олимпиада сообразила, что положение у нее странное. Неловкое такое положение, которое срочно нуждается в исправлении!

Она снова забила руками и ногами, пытаясь подняться, и опять не поднялась бы, если бы могучие ручищи не схватили ее за бока и не привели в вертикальное положение из положения горизонтального!

Беда с этими положениями!

Олимпиада моментально нагнулась, кажется, даже толкнув задницей того, кто поднимал ее из лужи, и стала изучать свои колени.

Нечего их было изучать, мокрые, да и все дела.

Барс терся о ее штанину.

— Барсенька, — пробормотала она и погладила лобастую башку, — ты мой хороший! Ты нашелся?

— В каком смысле? — спросил праздно гуляющий обладатель двух паспортов разного цвета, очень дорогих вещей и интуиции, благодаря которой они с Люсиндой остались живы и здоровы. — Он все время на месте. Да и вообще говоря, он Василий.

— Что вы здесь делаете? — спросила Олимпиада, не придумав, что бы такое спросить более умное, и стала рассматривать мусорный мешок. Одна завязка лопнула, и из-под нее вылезал мусор.

— Я выгуливаю кота, — сообщил ее сосед. — На сон грядущий.

— Вы же сказали, что его… придушили. А вы, оказывается, добры и справедливы?

— Я не душу котов, — буркнул сосед после короткой паузы, — вы меня с кем-то путаете. И ничего такого я не говорил, это придумала ваша соседка.

Олимпиада на него посмотрела. Пришлось задрать голову сильно вверх, так заглядывают на шкаф, пытаясь определить, что же именно во-он в той коробке. Ботинки или лекарства?…

Он был в распахнутой на животе вельветовой куртке, — стиль «кантри кэжьюал», — очень большой и довольно неуклюжий, как показалось Олимпиаде, или просто толстый?… Может, от щетины на щеках, а может, от того, что было темно, он выглядел очень взрослым, лет сорок, наверное, или даже больше.

Впрочем, ей совершенно некогда его рассматривать!

Она должна собрать свою помойку и тащить ее дальше, «в микрорайон», а потом еще чесать за сигаретами. Олимпиада отвела от него взгляд, потому что смотреть дальше было неловко, и опять принялась возиться с мешком. Целлофановая тесьма никак не завязывалась, и тут сосед вдруг галантно перехватил у нее мешок и кое-как закрепил проклятые завязки.

— А куда вы его тащите?

— К себе в офис! — вспылила Олимпиада. — Куда же еще!

— Здесь нет поблизости контейнеров.

— Я знаю. Поэтому и тащу туда, где они есть.

Она довольно бодро взялась было за мешок, но теперь нести его стало очень неудобно, он все время съезжал вниз и норовил плюхнуться в лужу.

— Подождите, — сказал Добровольский, которого в детстве мама научила быть вежливым и помогать женщинам. — Это же очень неудобно, а путь неблизкий.

— Да в том-то и дело, — согласилась Олимпиада.

Он подошел, взял мешок и прижал к своему боку.

— Вы будете его нести?!

— Не-ет, — отказался Добровольский. Вовсе он не собирался нести мешок! — Я хочу поставить его в машину.

— Вы хотите его везти?!!

Угловатый, похожий на военный, джип был кое-как приткнут к оградке, которая торчала из-под снега сантиметров на пять, не больше. Сосед, копаясь в кармане куртки, дошел до джипа, вытянул руку с ключами, нажал кнопку и открыл заднюю дверь. За ним шла совершенно потрясенная Олимпиада, а за ней зеленый кот Василий, бывший Барсик.

Добровольский поставил мешок с Олимпиадиным мусором в багажник, захлопнул заднюю дверь и сказал:

— Я завтра поеду мимо контейнеров и выброшу это. Что вы на меня так смотрите?

Она смотрела так, потому что не знала, как иначе можно смотреть на мужчину, который поставил твой мусорный мешок в багажник своей машины?!

— Ну вот, — продолжал Добровольский, — теперь, когда от мусора мы отделались, можно и поговорить.

— По… поговорить? — запнувшись, переспросила Олимпиада.

— Хотите сигарету?

— Я не курю.

— Я вас не помню, — объявил он не слишком внятно из-за сигареты, зажатой в зубах. Желтый живой огонь осветил подбородок, отворот куртки и воротник светлого свитера. — Вы кто?

— А вы должны меня помнить?

— Ну конечно! — сказал Добровольский с досадой. — Дед тут всю жизнь прожил! Он бабушку пережил почти на двадцать лет, а я у него только и гостил, когда наезжал в Москву!

— Вы внук Михаила Иосифовича?

Тут он вдруг остановился и спросил с веселой надеждой, как если бы внезапно обнаружил соотечественника в толпе гнусно скачущих папуасов Гвинеи-Биссау:

— Вы что? Помните деда?

— Конечно! — пылко воскликнула Олимпиада. — Я его не просто помню, я его обожала, вашего деда! Он мне картинки рисовал!

Добровольский смотрел на нее сверху — как со шкафа, — слушал и молчал. Тлеющая сигарета освещала заросший темной щетиной подбородок.

— Конечно! Вы уехали, и он остался совсем один! Он же был очень скрытный, никогда никому ничего не говорил, и нам не говорил, но мы-то знали, как он скучает!

— Мы — это кто?

— Мы — это моя бабушка и я, кто же еще? Мою бабушку звали…

— Настасья Николавна, я помню, — сухо сказал Добровольский. — Она работала в Ленинке, кажется, или в Библиотеке иностранной литературы.