Дом-фантом в приданое

– Он мне не хахаль, – мрачно сказала Олимпиада. – Он мне никто!

– Ну и правильно, ты только не расстраивайся, Липочка.

– Да я не расстраиваюсь, с чего ты взяла!

– На наш с тобой век мужиков уж точно хватит, знаешь, как моя мама всегда говорит – была бы шея, а хомут…

Добровольский вдруг рассердился:

– Мы говорим про Ашота, Люся! Он вышел, и что дальше?

– Ну, он злой был как собака, что-то там она ему не правильно нагадала! А она говорит, надо, мол, приезжать чаще и не на пять минут-то, гаданье, мол, серьезное дело! А когда она дверь закрыла, он и полез ко мне! Ну… мы подрались маленько, на улице уже, а потом я в подъезд ломанулася и к Липе забежала, а Ашот давай в дверь барабанить! Уж и не знаю, что было бы, если бы Владлен Филипыч сверху не пришел! А он пришел и вежливо так спрашивает Ашота, вам, мол, Олимпиаду Владимировну, что ли, нужно? А тот ничего не сказал, только ботинком саданул в косяк и вниз побежал.

Добровольский подумал:

– Красин шел сверху?

– Да, вроде бы сверху. А так я не помню! Я ж… того, думала, убьет меня Ашот, проклятый! Гадать он приехал! Все гадает! А Люба говорит, нечего, мол, на пять минут приезжать, гадание дело-то серьезное! А он ей на это…

– Постойте, – остановил ее Добровольский. – Выходит, Ашот был у Любы только пять минут?

– Ну да. Люба так сказала. А потом он стал ко мне приставать, и я его веником, веником!… Ну, он сел в машину да уехал, вот и все.

– Вы видели, как он уехал?

– Видела, я же к Липе забегала! Дверь была открыта, хахаль исчез, и я в окошко посмотрела, как машина поехала.

– Так, – сказал Добровольский. – А где был… хахаль?

– За сигаретами ходил, – объяснила Олимпиада. – Он мне потом сказал.

– То есть теоретически, – подытожил Добровольский, – и тот, и другой могли в это время зайти к Парамоновой в квартиру и убить ее. Верно?

Воцарилось молчание. Обе девицы обдумывали эту новую страшную мысль.

– Какой ужас, – прошептала наконец Олимпиада, и Люсинда согласно покивала. – Я не знаю, как нам дальше жить?…

Ответа на этот вопрос не знал никто, и Добровольский неожиданно заторопился домой. Люсинда сказала, что она тоже, пожалуй, пойдет, тетя Верочка заждалась, а гитара пусть здесь побудет, можно?

Олимпиада, вдруг сильно расстроившаяся из-за того, что Добровольский уходит, сдержанно кивнула.

Как он смеет уходить? Разве не он целовал ее на кухне такими поцелуями, которые уж решительно ни в чем не оставляли никаких сомнений и после которых у нее еще долго звенело в затылке?! Разве не он сказал ей, что все будет хорошо? И что значит хорошо, если он сейчас уйдет? Это значит, что он будет ей покровителем и «самым большим девочкиным другом», как бегемот из мультфильма?!

Ничего этого она не могла произнести вслух и очень сердилась от того, что Добровольский, похоже, и так обо всем догадался, потому что черные глаза его смеялись и, казалось, говорили: извини, дорогая, я отлично понимаю твой пыл, но поделать ничего не могу. У меня есть дела поважнее.

Поважнее, чем ты.

Олимпиаду это взбесило.

Она даже не пошла их провожать, и, громко разговаривая, они вышли на лестницу, и она из комнаты крикнула:

– Пока! – на Люсиндино «до свидания».

Завтра я уеду на работу в семь утра, пообещала себе Олимпиада Владимировна, а приеду в пол-одиннадцатого вечера. Запрусь на все замки и никому не открою, даже если они станут рваться и выть под дверью, пусть знают!…

Я докажу вам, что мне все равно!

Ее коварным планам не суждено было сбыться, потому что ровно через минуту тишина в подъезде лопнула и разлетелась от жуткого вопля. Олимпиада даже не поняла, кто вопит. Ни секунды не думая, она рванулась в прихожую, открыла дверь и протиснулась на площадку.

Добровольский уже бежал по лестнице.

– Откуда это, Павел?!

– Снизу, – сказал он, не останавливаясь.

Он бежал так быстро, что Олимпиада моментально потеряла его за поворотом лестницы.

Внизу тошнотворно пахло чем-то тяжким и непонятным, так что у Олимпиады сразу стало как-то жирно во рту, словно она выпила стакан растопленного сала, и ее сильно затошнило.

Крик повторился, и шел он из квартиры, где жили Люсинда с тетей Верочкой.

На площадке появился Владлен Филиппович в пижаме, и ничейная баба Фима выглянула, и замаячило бледное Любино лицо.

Добровольский толкнул Люсиндину дверь, она открылась, и волной оттуда хлынул запах, ужасный, как атомная война.

– Не ходи сюда! – приказал Добровольский Олимпиаде.

Он пропал в квартире, а Олимпиада осталась с соседями.

– Фу-у! – протянула Фима. – Чегой-то воняет так?

– Газ, кажется, – сказал Владлен Филиппович. – Надо бы дверь на улицу открыть, как бы не рвануло!

Олимпиада сбежала вниз и открыла дверь.

Из квартиры, шатаясь, вывалилась Люсинда. Она держалась за горло, и слезы текли у нее из глаз.

– Люся! – крикнула Олимпиада. – Люська, ты жива?!

И за руку потащила ее на улицу, а та сопротивлялась и все силилась что-то сказать. Но голос ее не слушался, только сильные спазмы прокатывались по горлу.

– Люська!

– Вызывай «Скорую», быстро! – крикнул Добровольский. – Быстро, Липа, быстро! Она еще жива!