Дом духов

— Проводите меня к ней, я осмотрю ее, — сказал Хайме.

Мигель и Альба повели его в квартал, принадлежавший богеме. Прямо в центре, в нескольких метрax от современных зданий из стали и стекла, на склоне одного из холмов поднимались вверх улицы художников, керамистов, скульпторов. Мастерские ремесленников смотрели в небо своими застекленными крышами, а в темных амбарах, этом раю величия и нищеты, жили художники. На улочках играли доверчивые дети, прекрасные женщины в длинных туниках носили за спиной малышей или держали их у бедер. Бородатые, сонные, безразличные мужчины взирали, как идет жизнь, сидя на углу улиц и на пороге домов. Они остановились у здания, построенного во французском стиле, декорированного, как кремовый торт, с ангелочками по фризу. Поднялись по узкой лестнице, которая была построена как запасная на случай пожара и которую бесконечное деление дома превратило в единственный вход. По мере того как они поднимались по стертым от времени ступеням, их обволакивал крепкий запах чеснока, марихуаны и скипидара. Мигель остановился на последнем этаже возле узкой двери, выкрашенной в оранжевый цвет, вставил ключ и открыл. Хайме и Альбе показалось, что они попали в клетку для птиц. Круглая застекленная комната была увенчана абсурдным куполом в византийском стиле; через широкие стекла можно было скользить взглядом по крышам города и чувствовать себя почти на облаках. Голуби гнездились на подоконниках, усыпанных перьями и птичьим пометом. Перед единственным столом сидела женщина в халате, когда-то украшенном драконом, печальные следы которого угадывались в вышивке на груди. Хайме потребовалось несколько секунд, чтобы узнать ее.

— Аманда… Аманда… — пробормотал он.

Он не видел ее более двадцати лет, когда любовь, которую они испытывали к Николасу, возобладала над чувством, зародившимся между ними. За это время молодой, атлетически сложенный, смуглый юноша, с влажными от бриллиантина волосами, который не расставался со своими медицинскими трактатами, превратился в мужчину, слегка сутулого из-за привычки наклоняться над постелями больных, с сединой в волосах и серьезными глазами, глядевшими сквозь очки с толстыми стеклами в металлической оправе; но в основном Хайме остался прежним. Чтобы узнать Аманду, однако, нужно было очень ее любить. Она выглядела старше, чем была, очень похудела, остались одни кости, кожа пожелтела, руки были неухожены, а пальцы окрашены никотином. Под покрасневшими, без блеска, глазами висели мешки, зрачки расширились, что придавало ей несчастный вид и настораживало. Она не обратила внимания на Хайме и Альбу, вглядываясь в лицо Мигеля. Попыталась было подняться, оступилась и покачнулась. Ее брат подбежал и поддержал ее, прижимая к груди.

— Вы были знакомы? — удивленно спросил Мигель.

— Да, очень давно, — ответил Хайме.

Он подумал, что не нужно говорить о прошлом и что Мигель и Альба слишком молоды, чтобы понять чувство невосполнимой утраты, которое он испытывал в этот миг. Мгновенно стерся образ цыганки, единственной любви в его одинокой судьбе, которую он хранил в сердце все эти годы. Он помог Мигелю положить женщину на диван, служивший ей постелью, и поправил ей подушку. Аманда поддерживала халат руками, слабо сопротивляясь и что-то бессвязно бормоча. Она сильно дрожала и задыхалась, как уставшая собака. Альба в ужасе смотрела на нее, и только когда Аманда легла, успокоившись и закрыв глаза, она узнала в ней женщину, улыбавшуюся на маленькой фотографии, которую Мигель всегда носил в бумажнике. Хайме заговорил с ней каким-то незнакомым голосом и мало-помалу ему удалось успокоить ее, он погладил ее по-отечески нежно, как иногда ласкал животных, пока наконец больная не смягчилась и не позволила поднять ей рукава старого китайского халата. Обнажились костлявые руки, и Альба увидела тысячи маленьких шрамов, синяков, уколов, которые кое-где начали гноиться. Ноги и бедра тоже были исколоты. Хайме с грустью осмотрел ее, осознав в эти минуты всю глубину ее беспомощности, представив годы нищеты, неудавшиеся любовные связи и ужасный путь, который прошла эта женщина до отчаяния сегодняшних дней. Он помнил ее такой, какой она была в дни молодости, когда ослепляла его струящимися волосами, бубенцами своих ожерелий, смехом-колокольчиком и наивностью, с которой впитывала безрассудные идеи и гналась за миражами. Он проклял себя за то, что позволил ей уйти, и проклял время, потерянное для обоих.

— Ее нужно госпитализировать. Только специальный курс лечения сможет спасти ее, — сказал Хайме. — Ей будет очень тяжело, — добавил он.

Глава 12 ЗАГОВОР