Дом для Тины

— Настоящего. Хочешь? А не такого…

Я не уточняю, что значит «такого», я говорю:

— Ты же знаешь, как я мечтаю об этом.

— Ты, правда, разведешься?

— Я же сказал, — отвечаю я, беру ее сигарету и бросаю в пепельницу. И снова целую ее… Это такое блаженство.

Ровно в два часа ночи, когда Лиля, утомленная моими ласками, засыпает, я только вхожу во вкус, встаю и, чтобы не разбудить ее, на цыпочках иду в кухню. Я не ищу в записной книжке Артема телефон Оли, я хорошо помню его.

— Эгей, это я, привет…

— Ты вернулся? Ты где?

— В аэропорту.

— Артем, я с ума схожу, знаешь, я…

— Я еду…

Я кладу трубку, одеваюсь и выхожу. Ну и морозище! Роясь в карманах папиной куртки, я нахожу какие–то деньги, и мне удается поймать такси. Я еще ни разу не переступал порог Олиной квартиры и был здесь в роли болванчика, ожидавшего Артема в машине, пока он… пока они там…

Теперь я ему отомщу.

Я звоню и вижу, что дверь приоткрыта… и вдруг, о, Боже! Господи милостивый! Дверь распахивается, и Оленька, Оленька, как маленькая теплая вьюжка, как шальная, бросается мне на шею и целует меня, целует, плача и смеясь, и плача…

— Ну что ты, родная, — шепчу я, — ну что ты…

— Я так люблю тебя, Артем…

Я несу ее прямо в спальню…

— Ты пьян?

— Самолет не выпускали, мы сидели в кафе…

— Артем, милый… Я больше тебя никуда не пущу, никому не отдам… Ладно, Артем? Ну скажи…

Никакой я не Артем, я — Андрей!

— Конечно, — шепчу я на ушко Оленьке, — никому…

Потом мы набрасываемся на холодную курицу, запивая мясо вином, и, насытившись, снова бросаемся в объятья друг другу. Мы просто шалеем от счастья…

Наутро я в своей теплице. Весь день я отсыпаюсь, а к вечеру ищу куртку Артема. Я не даю себе отчета в своих поступках (это просто напасть какая–то), ныряю в свой лаз… Куда сегодня? Преддверие ночи, зима, лютый холод… Куда же еще — домой! Я звоню и по лицу жены Артема, открывшей мне дверь, вижу, что меня здесь не ждут.

— Что случилось? — ее первый вопрос.

Я недовольно что–то бормочу в ответ, мол, все надоело…

— Почему ты в куртке, где твоя шуба?..

Далась им всем эта куртка!

Затем я просто живу… В собственном, так сказать, доме, в своей семье, живу

жизнью Артема. Я ведь знаю ее до йоточки. Пока не приезжает Артем. А я не собираюсь уступать ему место, сижу в его кресле, курю его трубку… Он входит.

— Привет, Андрей, ты…

Это «ты» комом застряет в его горле. Он стоит в своей соболиной шубе, в соболиной шапке…

— Как ты здесь оказался?…

Что за дурацкий вопрос!

Входит жена, а за нею мой сын… Мой?

Что, собственно, случилось, что произошло?

Я не даю им повода для сомнений:

— Андрей! — Я встаю, делаю удивленные глаза, вынимаю трубку изо рта и стою пораженный, словно каменный, — ты как сюда попал? И зачем ты надел мою шубу?

Я его проучу!

Артем тоже стоит, как изваяние, с надвинутой на глаза шапкой, почесывая затылок. Вот это сценка! А ты как думал!

Тишина.

Затем Артем сдергивает с себя шубу, срывает шапку…

Лишь на мгновение я тушуюсь, но этого достаточно для того, чтобы у нашей жены

случился обморок. Она оседает на пол, и я, пользуясь тем, что все бросаются к ней, успеваю выскользнуть из квартиры.

Ну и морозище!

К Оленьке или к Лиле? Куда теперь?

Я дал слабинку, и это мой промах. Я корю себя за то, что не устоял. Пусть бы Артем сам расхлебывал свою кашу. Чувствуя за собой вину, я все–таки лезу в свою нору. Да идите вы все к чертям собачьим!

Артем, я знаю, сейчас примчится…

И вот я уже слышу его шаги…

— Ах ты сукин сын!..

Я пропускаю его слова мимо ушей. Это — неправда!

— Ты ничтожество, выращенное в пробирке, жалкий гомункулус, стеклянный болван!

Ну это уж явная ложь. Какое же я ничтожество, какой же я стеклянный? Я весь из мяса, из плоти, живой, умный, сильный… Я — человек! Я доказываю ему это стоя, тараща на него свои умные черные глаза, под взглядом которых он немеет, замирает, а я уже делаю пассы своими крепкими, полными какой–то злой силы руками вокруг его головы, у его груди… Через минуту он как вяленая вобла. Я беру его под мышки как мешок, усаживаю в кресло и напоследок останавливаю сердце, а вдобавок и дыхание. Пусть поостынет…

И вот я стою у его гроба, никому не знакомый господин с котелком на башке…

Откуда он взялся, этот котелок, на который все только и знают, что пялиться. Дался им этот котелок! Зато никто не присматривается ко мне. Даже Оленька ко мне равнодушна. А как она убивается по мертвецу! Я просто по–черному завидую ему. Ладно, решаю я, пусть живет. Мне ведь достаточно подойти к нему, сделать два–три пасса рукой, и он откроет глаза…

Подойти?

И все будет по–прежнему…

Подойти?

А как засияют Оленькины глазки, как запылают ее щечки от счастья. Представляю себе, как я заявлюсь потом к Лиле, к Оленьке… После похорон! Вот будет потеха–то!