Дом дервиша

— Это моя точка зрения. Вы видите утонченных ценителей, а я вижу присвоение чужого культурного наследия. Вот вы говорите, что у вас есть тексты сефардов, а кто дал вам право продавать их? Вы задумывались о желаниях самих сефардов или любой другой общности, чьи святыни вы продаете в галерее? Вы когда-нибудь думали о том, чтобы спросить разрешения?

Все сидящие за столом сосредоточились на задире Будаке, но Айше не упускала из виду и его супругу, профессоршу. Ага, тоже комбинация. Эртем-бей шокирует, а потом вступает Будак-ханым. Будак-ханым говорит:

— Исторически при оттоманской системе миллетов,[75] когда каждая религиозная и этническая общность была до определенной степени автономной под эгидой султаната, сама идея собственности, имущества была не так четко определена, не в этом ли причина? В местных общинах собственность базировалась на ощущении полезности; не на абсолютной рыночной стоимости того или иного товара, а на социальной значимости, на тех преимуществах, которые он может привнести в жизнь этой общности. Именно это экономисты называют фундаментальной ценностью в противовес «корректировке по рынку»? Не так ли, господин Сариоглу?

— Я трейдер, а не экономист, — говорит Аднан. — Я не разглагольствую о деньгах, я слишком занят, зарабатывая их.

— Да, конечно. Я тоже не экономист. На самом деле я пытаюсь сказать, что исторически существовал и третий путь между фундаментальной стоимостью, которая может быть значима для отдельного индивидуума, и корректировкой по рынку — это то, что мы называем социальным рынком. Ценность как общее благо и нечто, объединяющее людей и определяющее общность. Скажем, у греческой иконы или армянского креста есть стоимость на социальном рынке, которую цена на розничном рынке просто не в состоянии отобразить.

Аккуратнее, Аднан, думает Айше. Я вижу, что ты летишь меня защищать, мой герой, но нападают-то не на меня. Профессор Будак — прирожденный оратор. Ее низкий, негромкий, но слышный, скромный, но уверенный голос заглушил все остальные. Она командует за столом. Никто не обратил внимания, что главное блюдо унесли и подали чайные ложки с освежающей пастой, чтобы использовать ее между приемами пищи.

— Мне кажется, в реальном мире более плодотворным может оказаться третий подход: рассматривать экономику в социальной сфере, а не как математическую абстракцию или продукт индивидуальной психологии. Ведь рынок в конечном итоге — это социальная модель, не так ли? Я не могу отрицать потрясающую энергию западного индивидуализма, но и за него приходится платить. Над нашим поколением маячит тень обвала, хотя мы и живем в условиях быстро растущего рынка, который использует все более сложные и взаимосвязанные финансовые инструменты. В какой-то момент рынок неизбежно обвалится снова: как и оружие массового поражения, нерегулируемые рыночные экономики очень тонко устроены, но они и самые надежные. Я ловлю себя на мысли, что в XXI веке моделью может стать социально опосредованная экономика, то есть та, что основана на общественной ценности, доверии и взаимных обязательствах. На передний план выходят не финансовые олигархи и не принцип «малое прекрасно», а что-то промежуточное, маломасштабное, как общая культурная идентичность и собственность во многих культурах в составе Оттоманской империи. Ценность равна идентичности. А вы что думаете, господин Сариоглу?

Айше узнает этот намек на бледность на лице Аднана и сжатые губы. Она вертит стакан. Давай же, трейдер.