Дом без хозяина

Мать не ответила, и Мартин удивленно подумал, что нисколько не взволнован появлением Гезелера. Он никогда не говорил с Генрихом о смерти отца. История с Гезелером казалась ему слишком запутанной и сомнительной, как и вся бабушкина премудрость. Имя Гезелера так упорно вдалбливали ему в голову и так упорно заставляли повторять, что оно перестало страшить его. Гораздо страшней было то, что случилось там, в подземелье, где выращивали грибы. Тут все было страшней и проще. В этом подземелье убили человека, который написал портрет папы. Там били и мучили папу и дядю Альберта. Правда, наци, сделавших все это, он представлял себе довольно смутно. Может быть, они и впрямь не такие уж страшные? Но погреб он видел сам, своими глазами! Смрадные темные коридоры, пюпитры с уродливыми кнопками, постаревшее лицо дяди Альберта, который всегда говорил правду. А вот о Гезелере Альберт говорил с ним очень редко. Внизу затянули новую песню:

На лесной опушке, где пасутся лани,
В хижине убогой я увидел свет.
Не забыть мне юность, первые признанья,
Милая отчизна сердцу шлет привет.

Мартин выпрямился, отошел от окна и осторожно забрался на кровать. Вильма уткнулась головкой ему в плечо. Повернувшись к Генриху, Мартин тихо спросил:

– Ты спишь?

И Генрих тотчас так же тихо, но отчетливо ответил:

– Нет, не сплю.

«В хижине убогой я увидел свет», – пели внизу.

К дому подъехала машина, и Мартин услышал взволнованный голос Альберта: «Нелла! Нелла!» – громко звал он. Мама, все еще сидевшая на веранде, вскочила, опрокинув стул, и выбежала во двор. Больда на кухне сразу умолкла. Потом он услышал, как мать Альберта заговорила с людьми в ресторане, и песня внизу вдруг оборвалась. В доме внезапно все затихло.

– Что-то случилось! – прошептал Генрих.

На лестнице послышались стоны, плач. Мартин встал, на цыпочках подошел к двери и выглянул в узкий освещенный коридор.

Альберт и Больда под руки вели по лестнице бабушку. Он испугался: бабушка вдруг показалась ему совсем старой. Он никогда не думал, что она такая старая, и никогда еще не видел ее плачущей. Она бессильно повисла на плече у Альберта, и ее всегда румяное лицо стало землистым.

– Укол, скорей сделайте мне укол! – стонала она.

– Да, да, слышите: Нелла говорит по телефону с врачом, – ответил Альберт.

– Хорошо, только бы скорей!

Из-за плеча Больды выглядывал перепуганный Вилль. Появился и Глум. Он пробрался вперед и, оттеснив Больду, подхватил бабушку под руку. Вдвоем с Альбертом они медленно повели ее в большую комнату в конце коридора. Тут Мартин увидел маму; она бежала по лестнице, прыгая через ступеньку, и крикнула:

– Я звонила Гурвеберу: он сейчас выезжает!

– Ну вот, – сказал Альберт бабушке, – не волнуйся, он сейчас приедет.

Но вот двери закрылись, и коридор опустел. Мартин долго смотрел на широкую коричневую дверь. Из комнаты не доносилось ни звука.

Первым в коридор вышел Глум, потом Вилль и мама с Альбертом. С бабушкой осталась одна Больда. Генрих заворочался на кровати и сказал:

– Ложись скорей, простудишься!

Мартин тихонько прикрыл дверь и, не зажигая света, осторожно пробрался к кровати. Внизу снова запели, но на этот раз очень тихо: «На лесной опушке, где пасутся лани, в хижине убогой я увидел свет!»

Дядя Альберт и мама ушли на веранду. Они тихо разговаривали о чем-то – слов нельзя было разобрать. Мартин чувствовал, что Генриху тоже не спится. Ему очень хотелось поговорить с Генрихом, но он не знал, как начать разговор.

Внизу перестали петь. Из зала доносился шум отодвигаемых стульев. Мартин слышал, как люди поднимались из-за столиков и, рассчитываясь с кельнершей, шутили и смеялись. Он тихо спросил Генриха:

– Окно не будем закрывать?

– А тебе не холодно?

– Нет, не холодно.

– Тогда не закрывай.

Генрих снова умолк, и Мартин сразу вспомнил все, что случилось сегодня. Вспомнил он и переселение, и то слово, которое мать Генриха сказала кондитеру: «Ну, не тебе меня…»

И он вдруг понял, о чем сейчас думает Генрих, понял, почему он так неожиданно убежал с лужайки. Ведь его мама сейчас, наверное, говорит кондитеру: «Теперь можешь меня…»