Дом Аниты

— Сколько? — спросила Анита и запнулась. — Ну, я должна подумать. Тут есть некие личные, этические и финансовые аспекты. И художественные, естественно, — я некоторым образом люблю Объект Джуди. Не как человека, само собой, а как произведение искусства.

Однако переговоры начались, и Ханна Поланитцер заговорила с Анитой непринужденно:

— На Мэдисон-авеню только и обсуждают, как продавать эту вашу скульптуру. Она ведь все равно кому-то достанется. Почему не мне?

Анита промолчала. Тут торговка художниками не смогла не упомянуть портрет Адольфа Гитлера, висевший в кабинете на видном месте.

— Как вы можете с этим жить? — спросила она, ежась и комкая складки меха у горла, будто мерзнет. Потом провела позолоченными пальцами по бедрам, сначала снаружи, затем с внутренней стороны, а другая рука между тем играла с многочисленными золотыми цепями и ожерельями.

Анита ответила скромно:

— Для меня этот портрет — просто выражение наших времен. Трудно отрицать, что Гитлер сформировал сегодняшний мир. Следовательно, он Искусство. Раз вы, Ханна, израхтонических наклонностей{94}, любите авангард (к которому принадлежал и Гитлер, нравится вам это или нет), вы, пусть и подсознательно, пытаетесь стереть его влияние на Искусство. Но посмотрите, как он вас возбуждает.

Анита сурово следила, как руки Ханны блуждают по телу. Она забылась, эта торговка художниками, и до такой степени, что теперь мяла руками черную шелковую блузку на груди, просовывая пальцы между пуговиц.

Юбка задрана, пальцы ласкают белоснежную кожу бедер. Она доходит до синей ткани трусиков, останавливается над темным провалом влагалища и наконец говорит:

— Гитлер и геноцид евреев… — Ее пальцы уже гуляют по влажной ложбинке в промежности. — Меня с детства сопровождал этот ужас. Мне всегда казалось, что однажды придут и за мной. Не то чтобы я очень любила евреев. Вообще-то, я их не выношу. Но и ассимилироваться не могу. Мне бы в голову не пришло переспать с христианином.

— А с христианкой? — перебила ее Анита. Но мисс Поланитцер пропустила это мимо ушей и причмокнула губами, громко и вызывающе, — рот полон слюны и уже подтекает. Она взглянула Аните в глаза, прямо, но покорно.

— Еврейские мужчины. Каждый думает, что он — дар божий. Вместо мозгов — одни хуи. Отвратительные уроды. Омерзительные, вонючие. Вы считаете, здесь противоречие? Но лишь в противоречиях гнездится величие. Э… Вот сейчас я бы, пожалуй, и впрямь выпила.

— Дочь моя, — сказала Анита, — тебе стоило бы поразмыслить о том, как твои красивые губки складывают английские слова. Твоя манера речи, как бы это помягче сказать… низка, вульгарна и коробит слух.

— А ваша? — отрезала мисс Поланитцер. — Это вообще не речь. Она высосана из старой высохшей книги. Кого колышет, если мой английский не английский? Так, как вы, изъясняется только всякое фуфло. Я же говорю языком американского авангарда, Ренессанса Мамелошен{95}.

— Я бы возразила, — тихо возвестила Анита. — Именно потому, что мы живем в прискорбных условиях, надлежит культивировать наш язык, облагораживать его, совершенствовать непрерывно, оттачивать, как кинжал.

— И кого же вы собираетесь заколоть вашим кинжалом? — огрызнулась мисс Поланитцер. — Своих рабов? Думаете, я не понимаю, мадам, что творится у вас в голове? Вы так себя ведете, будто в одиночку боретесь за спасение цивилизации и культуры. Ха! Я вас давно опередила. Я стимулирую рост цветов авангарда! Я щекочу им корни, чтобы росли быстрее и выше. А потом я их срезаю. Я несу людям красоту, — неубедительно закончила она и принялась соблазнительно водить рукой по шву юбки. — Я набиваю живот зелеными, а заодно Искусством и Красотой, чтобы доллары лучше переваривались. Я, видите ли, американка. Не как эти анархисты и социалисты. Они пусть болтают до посинения — а я поклоняюсь доллару. Доллар очищает все, как по волшебству. И прошлое, и настоящее.

39. Еврей в шкафу

— Анита, я говорю, что сейчас не отказалась бы выпить.

Ханна Поланитцер повеселела. Я слушаю внимательнее, чтобы точно выполнить ее распоряжения.

— Шампанское… оно расслабит и настроит меня на нужный лад. Итак, Анита, ты ведь отдашь мне Объект Джуди? Ты обещала.

— Да, дочь моя.

Торговка художниками тянется к Аните:

— Обними меня крепче, пожалуйста. Это так приятно! Я только этого и хочу — чтобы меня обняли… Я тебе потом дам поиграть с моей писечкой.

Когда я возвращаюсь с шампанским и с традиционным стаканом теплого молока для Госпожи Аниты, обе уже переместились на черный кожаный диван.

— Я знаю, что ты Художник, — мурлычет Анита Ханне на ухо, — и ты обязана отпустить свою фантазию на волю. Так и должно быть. — Она удобнее устраивается на диване. — Повернись и дай мне тебя успокоить. Дай мне найти эту перегревшуюся точку, где рождаются твои идеи.

Вообще-то, мисс Поланитцер уже полностью расслаблена — пальцы Аниты ловко и умело работают над ней, дразняще массируя источник всех ее заблуждений.

— Тебе хорошо, дорогая дочь?

— Да, мне очень хорошо, это замечательно, сразу все понятно.