Дом англичанина. Сборник

То была традиция плеяды мастеров критического реализма — Диккенса, Теккерея, Ш. Бронте, Э. Гаскелл, и она обогатила социально-психологическую нравоописательную новеллу. То была романтическая традиция, и на нее равнялись писатели, развивавшие жанр приключенческого и детективного рассказа, где исключительные герои действовали в необычайных обстоятельствах. То была и «готическая» традиция, идущая от X. Уолпола, Анны Радклиф, «Мельмота-Скитальца» Ч. Мэтьюрина и питавшая фантастическую новеллу, включая такие ее разновидности, как «страшный рассказ» и «рассказ с привидением». Даже сегодня об этой традиции и ее литературных «производных» у нас поминают как-то стыдливо, скороговоркой, то списывая их по статье «массовой культуры», то относя к несерьезным забавам серьезных людей и как бы забывая при этом, что «страшный рассказ» и «рассказ с привидением» — весьма почтенные, уважаемые и хорошо разработанные малые формы британской литературы, которым в разное время отдали дань и послужили писатели отнюдь не третьеразрядные — те же В. Скотт (новеллы «Зеркало тетушки Маргарет» и «Комната с гобеленами», обе — 1829 г.) и Диккенс, которому, по верному наблюдению английского критика С. М. Эллиса, «нынешняя читающая публика обязана вкусом и любовью к рассказам о сверхъестественном», а также Уэллс и Уайльд, Киплинг и бесподобный юморист Джером К. Джером, Моэм и Коппард, Л. П. Хартли и Э. Боуэн и многие другие. Два поистине легендарных персонажа, известные всему миру и из литературы перекочевавшие на театральные подмостки, а потом в кинематограф, обязаны своим существованием этой традиции. Это сотворенный безумным ученым монстр из повести англичанки Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818; в дальнейшем имя ученого было присвоено интерпретаторами его чудовищному творению, которое получило название Франкенштейн) и самый знаменитый в ряду вампиров, упырей, вурдалаков и т. п. (см. у А. К. Толстого) — граф Дракула из одноименного романа англо-ирландского писателя Брэма Стокера (1897).

Викторианская действительность не только не дала затухнуть ни одной из этих традиций, но способствовала их выживанию и приумножению. Рост державного могущества Британии, обогащение страны за счет заморских владений («…как раз в таких-то деревушках, как Мачмэлкок, и впитываются вновь в родную почву огромные богатства, что стекаются в Англию со всей империи», — проницательно заметил И. Во), успех, преуспеяние, стабильность, идеал прибыли и прибытка, всепроникающий культ точных наук и позитивного (доказуемого и эмпирически проверенного) знания, претендовавшего на объяснение всего и вся, в том числе и «загадок бытия», — все это, как то неизменно бывает в истории, имело свою оборотную сторону.

Викторианская эпоха, о чем писали и пишут сами англичане, была еще и временем воцарения буржуазного духа, убаюканного верой в собственную самодостаточность, временем формирования и повсеместного насаждения жесткой, замешанной на пуританских догмах, предрассудке и нетерпимости, нормативной морали, временем окостенения кастовой общественной системы, торжества фасадности и близорукого имперского патриотизма, замены духовных ценностей официозными добродетелями. За эту изнанку величия великой нации пришлось и приходится до сих пор платить дорогой ценой. Но у великой нации есть великая литература, и она остро и нелицеприятно реагировала на симптомы социального и духовного неблагополучия, как при жизни престарелой королевы, так и после ее кончины, ибо со смертью Виктории эпоха хотя и кончилась, но тогда это мало кто понимал, и окончательный расчет с ее косным наследием произошел лишь на фронтах первой мировой войны.

Социальная жизнь, стереотипы мышления и способ духовного бытия викторианцев стали предметом тщательного художественного исследования в произведениях Харди и Беннетта, Уэллса и Голсуорси. Подобно своим предшественникам эти авторы вскрывали непримиримые конфликты между человечностью истинной — и официальной, существованием «на публику» — и действующей житейской «философией» приобретательства и накопительства. Они показали, как «душа убывает» (образ принадлежит Ф. М. Достоевскому) под гнетом денежных интересов и сословных амбиций, показали, как буква условности и предрассудка убивает живое человеческое сердце. «Буква убивает» — поставил Харди эпиграфом к одному из самых значительных романов «Джуд Незаметный» (1896). Отношение писателя к обществу было бескомпромиссным, изобличение всего, что принижает и уничтожает человечное в человеке — безжалостным и беспощадным, слово исполнено горечи и желчи. Его романы — все они увидели свет в конце XIX века — подверглись со стороны апологетической охранительной критики оглушительному и беспрецедентному разносу, были заклеймлены как «клеветнические» и «аморальные». Писателя затравили в прямом смысле, да так, что он зарекся впредь писать прозу и в XX веке выступал исключительно как поэт, снискав на этом поприще славу ведущего национального барда.