Дом 4, корпус «Б»

Мацина вдруг почувствовал, что в голове у него какой-то неприятный темно-серый туман. Он переползал (это он успел подумать!) у него, как бывшего бухгалтера, через столбики мозга. Мацина испугался конфуза — еще заснет в их присутствии… Он начал прислушиваться, но ему было неинтересно. Ведь это большей частью его мысли, его опыт, что сам по себе человек — никто, никто, если он не кто-то; и если он перестанет быть кем-то, он опять будет лишь никто… но, дескать, это не так. А как? Мол, понятие «человек» надо наполнить достижениями человечества. Ну вот! Веки у него отяжелели. Он старался, чтобы они не закрылись, не слиплись, напряженно слушал Павловского, слушал непонимающе поддакивающего Файоло и приглушенные песенки Вены. Сигареты докурились, на венецианском волнистом море плавали три некрасивых окурка, пепел и обгоревшая спичка. Венецианское пожарище… Говорят, что в Венеции море некрасивое, грязное, пахнет… Мацина смотрел на пепельницу и вспомнил, что у него еще есть Даная работы Ваха. Если бы ее продать! Ну ладно! Кто сегодня купит ее за соответственную сумму? У кого она есть, эта сумма? Один все проест и проживет, другой пропьет, третий, если у него что-то останется, экономит сначала на туристические поездки через ЧЕДОК[14], потом на машину, а там на квартиру, на дом. И Данаю лучше убрать… «Берите, пожалуйста!» — предложил он Павловскому и Файоло сигареты, но те вежливо отказались. Чтобы не заснуть, он закурил один. Минутку еще слушал, какая огромная предстоит работа, чтобы ученые, инженеры, художники и спортсмены суммировали все достижения человечества от самого появления этого разумного существа на земле. «Люди будут не просто людьми, этого будет мало, — доносилось до него сквозь какой-то неприятный туман. — Этого будет мало, товарищ Файтак. Каждый должен стремиться, чтобы стать совершенным спортсменом или художником, совершенным ученым или инженером; вот как это должно будет быть — инженер не сможет довольствоваться тем, что он просто совершенный инженер, чтобы не стать…» …петухом на мосту, невольно подумал Мацина и на мгновение отключился. На малюсенькое мгновение. Этого было достаточно, чтобы он очень испугался. Ему не хотелось, чтобы Павловский и Файоло заметили, как ему дремлется, как он спит и не интересуется будущим человечества. Останутся только четыре профессии, но в таком случае мир-то опустеет… И разве может быть такое, чтобы из каждого человека получился совершенный инженер, ученый, художник, спортсмен? Да еще не довольствоваться этим, ну уж! Инженеришка ничего не смыслит, запутывается в собственных незрелых фантазиях… Мацина затянулся сигаретой, и тут же ему пришла в голову спасительная идея. Он взял со стола венецианскую пепельницу. Он будет держать ее, стряхивать в нее пепел — и тогда уж точно не заснет, раз в руке у него будет такая прекрасная вещь, кусок драгоценной стеклянной заграницы, наверное, еще тех времен, когда венецианское море не воняло таким количеством… Да, таким количеством… В Венеции живет много народу, еще больше туда приезжает, приезжает очень много, слишком… Венеция провоняла тем товаром, который каждый турист, и не только турист, привозит с собою, куда бы он ни приехал… Мацина курил, держал пепельницу и слушал. Для больших вещей достаточно и маленьких мгновений, решил он, таких, как малюсенькие цифирки. И сон бывает такой короткий — подумал и впал именно в такой короткий сон. Он видел, как на балкон вбегает Ирен вся в весенних тонах, в розовом легком плаще, в сером летнем платье, в белых туфлях. «Яни, — кричит она, — ты здесь? Я не помешаю тебе играть, да? Ты!.. Тебе не стыдно, обманщик?!» Она кричит на него, лицо у нее странное, какое бывает у женщин после многих пьяных и прокуренных ночей. Ее полное тело выпирает сквозь платье и плащ. «Ты обещал мне, что продашь картину, эту голую бабу с дукатами, а ты ничего не делаешь, сидишь здесь и играешь, играешь!» — «Ирен! — говорит он ей по-хорошему, мило. — Этот инженеришка и этот Файоло — они принадлежат будущему человечества… Я должен поддерживать с ними общественные отношения, постепенно приобщать их к искусству, вызвать в них интерес. У инженеришки денег достаточно, и у отца Файоло тоже, Тадланек ведь не купит Данаю, Мико тоже нет — не бойся, гешефт будет сделан!» — «Плевать мне на твое будущее, мне деньги сейчас нужны». — «Как ты выражаешься, Ирен?» — крикнул Мацина и проснулся.

— Что с вами, пан доктор?

Файоло улыбался, сейчас он не особенно злился, что в голове у него снова подымается «муть»: на крыше веет ветерок, шевелит провода — это мысль летит день и ночь, не зная, что летит она к тебе.

Мацина опомнился, вскочил.

— Ой, ой, ой! — сказал Павловский. — Господи, какая жалость, пан доктор, как жалко — «лонда э плачида, просперо иль венто» — как жаль!