Дом 4, корпус «Б»

Сослуживцы мои ушли.

Наверняка было бы лучше, пойди я с ними, обглядывай красивую официантку, эту черно-белую прелесть, и облизывайся, точно старый кот… Наверняка было бы лучше, сиди я в теплом кафе, ней коньяк, французский или нефранцузский, и даже тот, облагороженный мылом, — не все ли равно? Наверняка лучше, если бы я беседовал со своими коллегами и шофером Вило о преступности мира и его озорных детей и при этом ласкал глазами красивые икры официантки и еще более прекрасные бедра… Наверняка было бы лучше, утопай я в иллюзии, что эта черно-белая прелесть изливает столько очарования лишь на меня и на тех, кто меня окружает, и то потому, что они окружают меня… Эта иллюзия уж не так бы мне и повредила. В ту субботу я допустил много ошибок — и есть ли смысл тут, на этой постели, раздумывать и искать, в чем была та наибольшая, та главная или же та первая? Возможно, в этом есть смысл, как и в том, чтобы постараться предугадать, в чем та наибольшая ошибка может еще сказаться.

Я не пошел со своими коллегами в «Спорт», промешкал там с этими баллончиками для содовой — да и жестяной насос был так привлекателен, что я загляделся на него, раздумывая над тем, как я войду в магазин, куплю баллончики и незаметно установлю, кто же, какой шарлатан так беззастенчиво наживается на стародавних временах, кого еще так засасывает прошлое, что он выпускает такие насосы и обкрадывает людей? А насос был увешан еще и рождественскими украшениями: стеклянным шаром и взлохмаченной золотой блестящей канителью. Меня пробирало холодом — тем, что стоял на улице, и тем, что возник во мне при воспоминаниях о двухлитровой бутыли, всегда сальной, облепленной пылью… С такой бутылью хаживал я за керосином в стылую, промозглую лавку, там все пахло керосином, и там всегда было холодно. Только зимой и приходилось ходить за керосином, зимой и в те времена было темнее, летом столько света не требовалось. Я должен был держать бутыль и большую лейку, которая никак не влезала в горло бутылки, а старый лавочник Пихлер, накачивая керосин таким же насосом, вот таким жестяным, проливал керосин на бочку, на пол. Он стекал, капал, у Пихлера всегда висела капля на кончике носа, меня тогда никто не мог убедить, что она не керосиновая, и, правда, она часто скапывала и в дрожжи — они были всегда с запашком, — и потому моя мама всегда говорила, что и от теста — а чтоб ему!.. — несет керосином. Минуту-другую разглядывал я жестяной насос в витрине с хозяйственными товарами — впрочем, нужно держаться реальности! — с предметами домашнего обихода.

Магазин, или же лавка с предметами домашнего обихода, новый — это своего рода большой куб, вполне модерновый, вставленный в старый дом со старыми деревянными воротами, к которым примыкает угол витрины. Эти ворота я вовек не забуду. Над ними когда-то давно потрудились искусные мастера. Они еще крепкие, на них прочно держатся резные и закрученные в разные стороны деревянные украшения, орнаменты, волюты[33]. Даже не знаю, откуда взялось у меня это слово — волюта, но там, на воротах, действительно, были волюты. На воротах… Не потому я не забуду ворота, что на них были волюты… Они были и есть, но в основном волюты были уже за воротами — а ворота те и впрямь крепкие. За воротами достаточно широкий, высокий и длинный проход, а за ним двор: склад труб, проволоки, железных тачек.

Я обошел угол витрины и, уйдя с головой в воспоминания о зловонном керосиновом прошлом, хотел было еще рассмотреть жестяной насос из-за угла, в ином ракурсе. Минуту-другую смотрел.

Ворота открылись.

Он выбежал из них, подскочил ко мне, схватил меня за руку и, втянув внутрь, захлопнул ворота.

Крепкие, они гулко грохнули, дом загудел, задрожали ванны, ванночки, тачки, верно, и жестяные насосы для керосина зазвенели металлическим звоном в согласии с тем, чему предстояло случиться.

— Ну, тут мы в укрытии, нас тут никто не найдет!

— Что такое, Вило? Что случилось? — что-то вроде этого успел я спросить. — Нашлись колеса?

Но то был не Вило, меня тут же пронзило, что это тот ухажер, который утром приходил в «Спорт» к красивой официантке, к моей черно-белой прелести.

— Цыц, заткнись! — сказал он шепотом. — Давай по-тихому, так скорей столкуемся…

Страх заглушил во мне всякое желание позвать на помощь, у меня не хватило даже духу спросить, о чем мы можем столковаться.

— Десять отвалишь?

И снова не хватило духу тут же спросить — чего десять.

— Десять, и получишь все четыре колеса!

— Десять тысяч?

— Ну, ты и впрямь не такой уж дебил, как я думал, когда тебя увидал, — ага, десять тысяч! — и можешь катить домой на машине, полный кайф!

Меня возмутило, что мой вполне деловой, хотя и очень робкий вопрос вызвал такую реакцию, и я отважился на следующий, довольно звучный и смелый вопрос:

— Кто вы такой? Почему вы это себе позволяете?

— Давай по-тихому. Не дашь, потому как не имеешь! — сказал он мне. — В кошелек твой не лезу, у тебя там жалких несколько крон. Ну… Ну, а чтоб ты знал, кто я такой…

Я выпустил из рук портфель, собираясь защищаться от нападений.