Дом 4, корпус «Б»

— Елки-палки! — сказал Файоло. — Ты знаешь, ты еще помнишь, что такое понтон, какой понтон я имею в виду? Это такое неплавающее судно, стоящее на якоре на Дунае, это, в общем, house-boat, скромный, но house-boat. Иметь бы деньги, купить его — мы могли бы ходить туда с твоей мамой, мама бы ездила по Дунаю, мы бы ей рассказывали обо всем, елки-моталки! Здорово! — Он улыбнулся и подумал вдруг о письмах пани Матушевичовой, о Данае и Данушке. — Извини, Голландец, я забыл… ты ведь всерьез сердишься на меня… Ну, бывай! Чао!

Он повернулся, побежал, припустился вниз по лестнице.

Бела медленно закрывала дверь и шепотом сказала себе: чокнутый есть чокнутый, а этот еще и дебил. Не знаю, в чем дело… Газету Файоло она отнесла в комнату, долго глядела на объявление, утирала слезы. «Чокнутый!..» — произнесла она тихо, вошла к спящей матери, пани Стане Блажейовой, остановилась над ней. Мама, спросила она про себя, когда тебе об этом сказать и как? На Файоло свалить не могу, это Петё, но… но лучше, если б Файоло. Только он, чокнутый, был тогда в бригаде…

Елки-палки! Опять лезет в голову эта «муть»! — сердито сказал себе Файоло немного погодя. Черный нож врезался в солнце, то завеса черная пала, и лицо твое затянулось печалью… Елки-моталки! С Белой что-то неладно… Он тихо спустился по ступеням, переломившись в шее, поясе и коленях. (Дома ему не сиделось, он оделся и пошел пройтись по городу.)

Лицо твое затянулось печалью, Голландец…

— Добрый день, пан Файоло!

Файоло вздрогнул, пришел в себя.

— Ах, пан Тадланек, добрый день! — Он улыбнулся, взглянув в худое, местами почернелое лицо с большими глазами.

— Так как оно, пан Файоло? Лошадки уж тронулись, начнем, пожалуй?

— Время, время, пан Тадланек!

— Ну-ну… на одну партию время найдется, не бойтесь ничего! — Тадланек улыбнулся Файоло худым лицом и большими черными глазами. — Вижу-вижу, пан Файоло, вы вроде не в своей тарелке. — Он понизил голос до шепота, шепот его сипел, как горящий котел. — А что, если я возьму да и шепну Белиной мамаше, пани Блажейовой?

У Файоло заблестели глаза.

— Приду, пан Тадланек, приду…

— Ладно, лошадки уж тронулись!..

По лестнице к ним сбежала Клара Микова — черные туфли, черная шапочка, а в общем вся красная, красные крепсилоновые чулки, длинный красный жакет, васильковые глаза, чуть удлиненные черным карандашом.

— Привет, Файоло!

— Привет, Яна!

— Что? Что-что?

— Привет, Клара! Пардон, пардон, елки-моталки!

— Ну то-то! Тадланек рассмеялся.

— Пан Тадланек, прошу вас, — сказала Клара Тадланеку, — начните, наконец, играть в карты в котельной! Дедушка уж совсем из себя выходит… — Она повернулась к Файоло. — Файоло, начните уж… Идешь в город? Пошли!

Тадланек смотрел вслед Файоло и Кларе — они вышли на улицу сквозь большой проем в массивной дубовой раме. Да, пожалуй, Файоло не стоит уже стращать Белиной мамой, подумал он, и большие чернью глаза его улыбнулись.

Перевод Н. Шульгиной.

СОЖЖЕННЫЙ ГОЛОС

Ни к кому в доме не липли так новости, и важные и неважные, как к пани Юлии Бакайовой. Она не собирала их, они сами к ней приходили, и неведомо как. Ей доподлинно было известно, как обстоят дела у Файоло с Белой и у Белы с Петё, как у Имро, Файолова брата, с Дариной Тихой, что, мол, Ремповы уже не живут вместе, а к пани Ремповой переехала ее сестра, пани Микульцова, откуда-то из деревни, из какой-то Доваловой, пани Бланка Микульцова. «Там у них дети! Детские вещи… детские голоса! Да и мужские тоже! У них весело, мужики туда таскаются, ухажеры всякие… Пани Мария и пани Бланка живут не тужат! Да вот только докуда все, докуда? Ведь оно, ясное дело, до поры до времени, все во власти божьей, все на волоске…»

Потом она ненадолго задумалась о Беле Блажейовой.

— До чего глупа девка, вот те и выкинула, — сказала она вслух, — пришлось… Молодая, а уж… Ведь как ни крути, а все срам, молодая, и опять же с ребенком. Теперь у ней хоть и не будет хлопот, а жизнь все одно перекошена… Ох, и дела! А уж мать-то ее — вот бедняжка!..

В корпусе 4 «Б» бухнула входная дверь.

— Ой…

Снова бухнула.

— О, господи! — вздохнула пани Бакайова. — Неужто застеклили? Ну и добро, ведь дуло-то как, пока стекол в ней не было, да вот теперь опять пойдет стукать как заведенная! Разве услышишь чего… — Она подошла к двери, немного там постояла, прислушиваясь к затихшему дому. Вскоре услыхала короткие, тяжелые шаги. — Мацина идет… А ну его к дьяволу, проку от него никакого, слова путного еще не сказал…

В дверях захрипел звонок. Пани Бакайова постояла минуту, затаив дыхание и озираясь по квартире — не раскидано ли то, чему не полагается быть раскиданным, — потом затопала на месте, сперва тихо, затем громче, и отворила.

— Целую руки! — поздоровался Мацина.

— Добрый день, добрый день, пан доктор!

— Можно на минуту?

— Да, да, милости просим!

Мацина вошел в прихожую, отворотив нос от опрятной старости и одиночества, но, правда, тотчас почувствовал, что они тут еще не совсем угнездились, а лишь собираются, лишь только начинают попахивать.

— Проходите, пожалуйста!