Дом

В такой вот момент я и застала ее, потому как выглядит она грустной. Это видно по ее улыбке. Улыбке матери, которая успела смахнуть последние слезы до того, как дети пришли из школы. И если я считаю нужным сделать вид, что ничего не заметила, то просто потому, что не хочу открывать ящик Пандоры. Это бы перевернуло все с ног на голову. Да и что могла бы я ответить на ее переживания? В ней столько тишины — молчания женщины, матери. Мне все это незнакомо, я бы не смогла с этим справиться: слишком труслива для этого. За десять лет она научилась сохранять холодную голову и привыкла к черному юмору, да так, что теперь ничто ее не ранит. Десять лет объяснений за регулярные отлучки, десять лет безропотности, которую мы ненавидим называть своим именем. На протяжении десяти лет она говорила себе, что, если копнуть, есть вещи и похуже, чем проституция. Например, умереть с голоду, или умереть с голоду вместе с ребенком, или в начале каждого месяца рисковать, что тебя выгонят из квартиры, и потерять от этого сон, или клянчить деньги у друзей, родителей. Терпеть жизнь, что позволяет тебе лишь строгий минимум, и не умереть при этом от скуки, или чувствовать, как одна за другой тают безумные мечты молодости, и все из-за денег — по этой низменной и жестокой причине. Все эти мысли в голове можно заставить замолчать, но у любой проститутки бывают моменты, когда волна отчаяния накрывает ее. Даже у меня, хоть я и прячусь за свою книгу, за получаемый опыт, у меня — двадцатипятилетней девушки, чьи веселые деньки еще впереди, как в борделе, так и где-то еще.

Иногда это ощущение давит. До такой степени, что я эгоистично не хочу представлять, какие страдания съедают изнутри сорокашестилетнюю проститутку. Не хочу чувствовать груз вопроса, оставленного без ответа: а через два года? Через пять лет? Что мы будем делать? Кто, если не время, решит это? Ведь достигаешь и возраста, когда даже воля и смирение больше не помогают — когда никто больше не хочет спать с тобой. Время, когда даже проституция становится непозволительной роскошью.

C’estla vie[13], сказала бы Биргит, если бы говорила на моем языке.

— Я должна идти работать, — лепечу я, отступая назад.

— Иди, красавица моя, кыш, кыш! — отвечает Биргит. Жестом руки она будто прогоняет меня. Ее улыбка такая грустная, бог мой, такая уставшая, но голос Биргит певуч, словно она отправляет меня в школу. Хотя меня будут трахать мужики, которых я в жизни не встречала, это нам известно. Однако лицо Биргит говорит: если надо, значит, надо, такая у нас работа, и кто сказал, что это нечестный труд? Такова жизнь!

На Биргит черное пальто. Ее светлые волосы собраны в конский хвост. Небо свинцового цвета, и ветер скуривает за меня все мои сигареты. Тоскливый конец дня. Я забыла все, что было до и что было после, — да и что об этой сцене сказать, не знаю. Однако в ней есть важный посыл. Мне смутно кажется, что, если я не расскажу об этих женщинах, этого не сделает никто. Никто не захочет посмотреть, что за женщины скрываются внутри проституток. Мы должны их выслушать. В пустом панцире шлюхи, под кожей безжалостно сдающихся в аренду тел, от которых не требуют какого-либо смысла, существует правда, и она кричит громче, чем в любой из непродажных женщин. В проститутке, в ее работе есть правда — в этой напрасной попытке превратить человеческое существо в удобство, и эта правда содержит основную характеристику человечества.

И пусть Калаферт простит мне, что я так плохо поняла его, когда читала в свои пятнадцать лет: писать о проститутках — это не каприз и не фантазия, это необходимость. Это начало всего. Писать о проститутках стоило бы прежде, чем говорить о женщинах, о любви, о жизни и выживании.

Au coeur de la nuit, Telephone

— Ты знаешь, что в Доме появилась новенькая француженка?

Эгон защелкивает ремень, бросая на меня сверкающий взгляд из-под своих красивых ресниц. Мы уже вышли за границы отведенного времени, и мне пришлось напомнить ему об этом, хоть мне и не хотелось. Нужно отдать ему должное: если его целью было затронуть мое любопытство и украсть у меня драгоценные минуты, пари было выиграно.

Н — Как это?

— Я увидел в интернете. Она начала работать несколько дней назад. Ты ее знаешь?

— Я не знакома со всеми француженками, ты же понимаешь.

Однако он заинтриговал меня, и я присаживаюсь на край кровати.

— Ты уже видел ее?

— Нет. Ты же знаешь, что я верный.

— Мило с твоей стороны, друг мой. Но как долго ты сможешь противостоять французскому соблазну?

Эгон наверняка почувствовал в моем голосе иронию и ревность, невероятную ревность, выразившуюся в поднятой брови, так как он расхохотался:

— Она боится за свою империю, так?

Слово «империя» приводит меня в отличное расположение духа. Я принимаю позу одалиски на подушках, запуская руки в волосы:

— Думаешь, у меня есть причины для беспокойства?

— Никаких.

— Побеждая без опасности, мы торжествуем без славы.