Долина Виш-Тон-Виш

— Почему Конанчет задает эти вопросы своей жене? Он знает то, что знает она; он видит то, что видит она; его душа — это ее душа. Если Великий Дух сделал ее кожу другого цвета, то ее сердце он сделал таким же. Нарра-матта не будет слушать лживый язык; она затыкает свои уши, потому что в его звуках обман. Она старается забыть его. Один язык может сказать все, что она желает сказать Конанчету. Зачем ей оглядываться назад в сновидениях, если ее муж — Большой Вождь?

Добрый взгляд воина, когда он посмотрел на открытое лицо говорившей, стал взглядом влюбленного. Жесткость исчезла, а вместо нее осталась побеждающая нежность большого чувства, которое, поскольку оно принадлежит природе, отражается иногда в выражении глаз индейца так же сильно, как оно издавна услаждает общение в более культурных условиях жизни.

— Девушка, — сказал он с ударением после минуты раздумья, словно призывая ее и себя самого к более важным обязанностям, — это тропа войны. На ней одни мужчины. Ты была подобна голубке с нераскрывшимися крыльями, когда я подобрал тебя из гнезда. С тех пор ветры многих зим пронеслись над тобой. Ты никогда не думала о тепле и о пище дома, где провела так много лет?

— В вигваме Конанчета тепло. Ни одна женщина племени не имеет столько мехов, как Нарра-матта.

— Он великий охотник! Заслышав его мокасины, бобры ложатся, чтобы дать себя убить! Но бледнолицые люди владеют плугом. Разве Наметенный Снег не думает о тех, кто оградил забором вигвам ее отца от холода, или о том, как живут йенгизы?

Его юная и послушная жена, казалось, задумалась, но, подняв лицо с выражением радости, которая не могла быть притворной, отрицательно покачала головой.

— Разве она никогда не видела, как пожар разгорается среди вигвамов, или не слыхала криков воинов, когда они врываются в поселение?

— Много пожаров отгорело перед моими глазами. Зола города наррагансетов еще не остыла.

— Разве Нарра-матта не слыхала, как ее отец говорил с Богом йенгизов? Слышишь: он просит милости для своего ребенка?

— Великий Дух наррагансета имеет уши для своего народа.

— Но я слышу более нежный голос! Это женщина из бледнолицых среди своих детей. Разве дочь не слышит?

Нарра-матта, или Наметенный Снег, мягко положила свою ладонь на руку вождя и, не ответив, задумчиво и пристально всмотрелась в его лицо. Ее взгляд, казалось, умолял умерить гнев, который могло разбудить то, в чем она собиралась признаться.

— Вождь моего народа, — продолжила она, ободренная все еще спокойным и добрым выражением его лица, — то, что девушка из вырубок видит в своих снах, она не станет утаивать. Это не вигвамы ее народа, потому что вигвам ее мужа теплее. Это не пища и не одежды хитрых людей, потому что кто же богаче жены Большого Вождя? Это не ее отец, говорящий с их Духом, потому что нет никого сильнее Маниту. Нарра-матта забыла все; она не желает думать о подобных вещах. Она знает, как ненавидеть голодное и жадное племя. Но она видит ту, кого не видят жены наррагансетов. Она видит женщину с белой кожей: ее глаза нежно смотрят на дитя ее снов; это ее глаза, это язык! Он говорит: чего хочет жена Конанчета? Ей холодно? Вот меха… Она голодна? Вот оленина… Она устала? Объятия бледнолицей женщины раскрыты, чтобы индейская девушка могла заснуть. Когда в вигвамах тишина, когда Конанчет и его юноши ложатся, эта бледнолицая женщина начинает говорить. Сахем, она ведет речь не о битвах своего народа, не о скальпах, добытых ее воинами, не о том, как пикоды и могикане боятся ее племени. Она не рассказывает о том, как молодая женщина из наррагансетов должна повиноваться своему мужу, не о том, как женщина должна хранить в вигвамах пищу для утомленных охотников. Ее язык пользуется странными словами. Он зовет по имени могущественного и справедливого Духа, он говорит о мире, а не о войне; он звучит, как тот, что говорит из облаков; он подобен водопаду среди скал. Нарра-матта любит слушать, ибо слова кажутся ей похожими на Виш-Тон-Виша, когда он свистит в лесах.

Конанчет устремил взгляд глубокого и прочувственного интереса на дикое и прелестное лицо существа, стоявшего перед ним. Она говорила с тем серьезным и естественным красноречием, с которым не может сравниться никакое искусство. И когда она замолчала, он ответил, с ласковой, но печальной нежностью положив руку на ее склоненную голову:

— Это ночная птица поет своему птенцу! Великий Дух твоих отцов гневается, что ты живешь в вигваме наррагансета. Его взгляд слишком проницателен, чтобы его можно было обмануть. Он знает, что мокасины, вампум и одежда из меха лгут: он видит цвет кожи под ними.

— Нет, Конанчет, — возразила женщина поспешно и с решительностью, которой ее робость не позволяла ожидать. — Он видит глубже, чем кожа, и знает, какого цвета душа. Он забыл, что одна из его дочерей потерялась.