Долина Виш-Тон-Виш

Большой Вождь собрался продолжить, когда его более молодой напарник дотронулся пальцем до его обнаженного плеча и знаком показал, что хочет поговорить с ним наедине. Первый отнесся к просьбе уважительно, хотя можно было заметить, что ему не очень понравилось выражение лица сотоварища и что он уступил с неохотой, если не с недовольством. Но лицо юноши выражало решительность, и потребовалась бы более чем обычная твердость, чтобы отказать в просьбе, подкрепленной таким упрямым и многозначительным взглядом. Старший сказал что-то воину рядом с собой, которого назвал Аннавоном, а затем жестом столь естественным и исполненным достоинства, что он мог бы украсить манеры придворного кавалера, изъявил свою готовность последовать за молодым человеком. Несмотря на привычную почтительность аборигенов к возрасту, прочие уступали дорогу юноше с видом, не оставлявшим сомнений, что заслуга или рождение, либо то и другое вместе, сочетались, чтобы снискать ему личное признание, намного превосходившее то, какое обычно проявляют к людям его возраста. Два вождя покинули террасу бесшумными шагами обутых в мокасины ног. Прогулка этих достойных воинов в направлении участков, расположенных за домом, поскольку она была для них столь характерна, заслуживает упоминания. Ни тот, ни другой не произнес ни слова, ни один не проявил свойственного женщинам нетерпения выпытать, что на уме у другого, и ни один не оплошал в тех мелких, но тем не менее ощутимых проявлениях любезности, которые сделали дорогу приятной и придали уверенность походке. Они добрались до вершины возвышенности, так часто упоминавшейся, прежде чем почувствовали себя на достаточном расстоянии, чтобы предаться свободной беседе, которая иначе могла достичь посторонних ушей. Остановившись в тени благоухающего сада, росшего на холме, и бросив вокруг себя один из тех быстрых, почти неуловимых и тем не менее настороженных взглядов, что позволяют индейцу как бы инстинктивно осмыслить свое точное местонахождение, старший начал диалог. Разговор велся на диалекте их народа, но поскольку маловероятно, чтобы многие из тех, кто читает эти страницы, смогли разобраться, запиши мы его точными словами, в каких он был передан нам, то будет сделана попытка перевода на английский, настолько вольного, насколько того требует предмет и позволит дух обоих языков.

— Чего желает мой брат? — начал вождь с тюрбаном на голове, произнося горловые звуки тихим успокоительным тоном дружбы и даже прочувствованно. — Что беспокоит великого сахема наррагансетов? Похоже, его одолевают тяжкие мысли. Я думаю, перед его глазами стоит нечто большее, чем может увидеть тот, чье зрение застилает туман. Не узрел ли он дух храброго Миантонимо, который умер, словно пес, под ударами трусливых пикодов и лживых на язык йенгизов? Или его сердце переполняет желание видеть, как скальпы вероломных бледнолицых висят у его пояса? Говори, сын мой! Топор давно зарыт на тропе между нашими деревнями, и твои слова проникнут в уши друга.

— Я не вижу духа моего отца, — возразил молодой сахем, — он далеко отсюда в охотничьих землях настоящих воинов. Мои глаза слишком слабы, чтобы прозревать поверх стольких гор и через столько рек. Он охотится на лосей в землях, где нет зарослей; ему не нужны глаза юноши, чтобы определить, куда ведет след. Зачем мне смотреть на то место, где пикод и бледнолицый отняли его жизнь? Огонь, опаливший этот холм, сделал это место черным, и я уже не могу отыскать следов крови.

— Мой сын очень мудр — за прожитыми им зимами стоит хитрость! То, что однажды было отомщено, забыто. Он смотрит дальше шести лун. Он видит, как воины йенгизов приходят в его деревню, убивают его старых женщин и предают смерти наррагансетских девушек, поражают его воинов с тыла и разжигают костры на костях краснокожих. Я заткну свои уши, потому что стоны умирающих лишают меня силы.

— Вампаноа, — отвечал второй с хищным блеском в своем орлином взгляде и крепко прижав руку к груди, — ночь, когда снег стал красным от крови моего народа, здесь! В моей душе мгла; никто из моих соплеменников с тех пор не навещал место, где стояли жилища наррагансетов, и все же мы никогда не теряли его из виду. С тех пор мы бродили по лесам, неся на своих спинах все, что осталось, но нашу печаль мы носим в своих сердцах.

— Чем обеспокоен мой брат? У его людей много скальпов, и смотри: его собственный томагавк совсем красен! Пусть он успокоит свой гнев, и, пока наступит ночь, на топоре появится больше пятен. Я знаю, ему не терпится, но наши советники говорят, что лучше дождаться темноты, ибо хитрость бледнолицых слишком сильна для рук наших юношей!

— Когда это наррагансет медлил с прыжком после того, как Дан клич, или не хотел оставаться на месте, когда седоголовые мужчины говорят: «так лучше»? Мне нравится твой совет — он полон мудрости. Но ведь индеец всего лишь человек! Может ли он сражаться с Богом йенгизов? Он слишком слаб. Индеец всего лишь человек, пусть и краснокожий!