Долина смерти. Век гигантов

Собственно, не имеет она никакого права идти в столь опасное предприятие. И никто не похвалит ее за своеволие; скорее, даже напротив. Ведь может статься, попадет она в самое воронье гнездо… Нерешительность закрадывается в омраченную душу: «имею ли я право? Имею ли я право?…»

— Тпру… Куда ехать-то? — вдруг останавливается извозчик.

Впереди железнодорожный мост, — переезд на Старо-Басманную.

— Тебе новую или старую? — спрашивает извозчик.

— Постой, — говорит Синицына, — я здесь слезу…

Она расплачивается и переходит мост.

— В самом деле?… Савва не сказал, какую Басманную он имел в виду…

— Пойду по старой. Здесь 16 номер близко.

Слабо мерцает единственный фонарь во всей улице — напротив церкви «великомученика» Никиты. В затаенных местах шныряют темные личности. Милиционеров не видно.

Рабфаковка, сжавшись, проходит мимо церкви в светлом кругу фонаря. Смотрит номер следующего дома — «18»? Хочет повернуть обратно и замечает: за нею следят. Следят с противоположной стороны улицы.

С решительностью, на которую способны только женщины — и то не все, — она храбро шагает через улицу, к темной личности, прижавшейся в нише парадной двери.

Личность, очевидно, предполагает, что ее не видно, но луч яркого света, блеснувший в руке женщины в кожаной куртке, озаряет ее с ног до головы. Субъект в хорошем пальто, с бородкой под Генриха Четвертого, щурит узкие глаза, дергает мышцами лица.

— Вам чего, мадам? — спрашивает хрипло-зло.

— Ищу номер дома…

— А вам какой надо?…

— Двадцать пятый…

— Фью… — свистит бородка. — Это далеко… хотите, я вас провожу?… Мне по пу…

— Лишнее… — обрывает женщина в куртке и шагает дальше.

«Это не наш… — без всякого колебания решает она и потом: — Кажется, я на верном пути…»

Двадцать пятый номер ей так же нужен, как человеку вообще — червеобразный отросток.

Басманная кончается. Субъект отстал: в его задания не входило следить за всеми прохожими. У него — определенные задания…

Это соображает рабфаковка и снова перебегает на четную сторону.

Темный переулок. Им она когда-то ходила в ячейку автомастерских. Им снова можно пройти к началу Басманной, к церкви.

Идет быстро, деловито. От горячей руки браунинг вспотел и согрелся.

Поворот направо. Переулок загибает дугой. Высокие дома и отчаянная грязь. Темь сгущается, хотя на небе розовеют тучки.

…Сердце стукнуло тревожно: на тротуаре черная живая масса; будто прыгнуть собирается…

Рабфаковка не хочет пользоваться фонарем, переходит на мостовую. Браунинг на «огне» в вытянутой руке. Масса неподвижна, но сопит. Наступательных тенденций не обнаруживает.

— Даешь дальше!.. — подгоняет себя рабфаковка, шагая посреди улицы, по лужам.

Справа вырастает массив церкви. Никита «великомученик» осеняет ее своею благодатью…

Вдруг рядом с церковью скрипит дверь; полоса света провожает фигуру на улицу. Фигура тонет во мраке. Слышно — шаги к Басманной.

Окаменевшая рабфаковка раз окаменевает и движется к захлопнувшейся двери. На одну секунду луч фонаря пляшет на воротах. Номер 16/2.

— 16 — по Басманной, 2 — по переулку… — Синицына довольна: она у цели. Но что делать дальше?… Дом — церковный. В церковных домах ютится всякая мерзость; строятся козни против власти Советов.

В первый раз закрадывается основательное сомнение: что может сделать она одна?… А если здесь гнездо банды?… Если масса, сзади оставшаяся, шпик?… Нужно было ее осветить…

Но отступать поздно. Собственно, не поздно, а стыдно. Кроме того, здесь могут скрываться убийцы Ивана…

Последняя мысль хлещет по сознанию, рвет огненной полосой туман сомнений, и рабфаковка решительно поднимается на невысокое крыльцо подъезда.

Легкий рывок за ручку двери… Дверь открывается… Подозрительно в высшей степени… Почему дверь не заперта? Почему — не заперта?…

В одной руке — револьвер, в другой — фонарь. Синицына входит внутрь. Дверь оставляет открытой.

Впереди — сгусток ночи, сзади — посеревшая улица… На улице — осторожное шарканье… по лужам. — К подъезду. — Шаги по крыльцу… — Тень заслоняет дверь. — Зашуршали в кармане спички.

Рабфаковка берет инициативу на себя, а в груди сердце, как связанный голубь… Вздрагивает луч, вырвавшись из заточения. Черная бородка под Генриха Четвертого… В висок бородки, прежде чем она успевает открыть рот, ударяется рукоятка револьвера… Гаснут узкие глаза, отвисает челюсть… Рабфаковка сует фонарь в карман и падающее тело подхватывает на лету. Опускает на пол без шума и закрывает дверь.

В напряженном мозгу бегают молнии-мысли:

— А дальше?… Куда?… Не делает ли она ошибки?… Эх, если бы здесь был Ванька… Ванька?… Где Ванька?… Не остался ли он там, в гнилом подполье? О, дьяволы!.. Только бы до вас добраться… только б добраться…

Жалость, скорбь, жажда мести, десятки других, отнюдь не противоречивых чувств вспыхивают в груди из тлеющей искорки; разгораются пожаром… Синицына стискивает зубы и, очертя голову, устремляется вперед…

Веревка, протянутая на уровне лица, больно врезается в кожу. Заставляет отпрянуть. Останавливает.

— А если это сигнальная?… Вроде той нитки, что в подземелье?…