Долина бессмертников

— Иакинф Бичурин! — старичок замер, почтительно воздел палец. — Какой это был большой человек! И как мало мы о нем знаем!

Он двинулся дальше, уверенно открывая одну за другой старинные резные двери и невнятно говоря:

— Выдающийся востоковед… Духовная миссия в Китае… Летописные труды… А вот и он сам, отец Иакинф!

Старичок остановился посреди небольшой, в меру загроможденной экспонатами комнаты и сморщенной ручкой, похожей на птичью лапу, указал на акварельное изображение бородатого высоколобого мужчины средних лет, скуластого, тонкобрового, с остро-задумчивым взглядом больших, чуть раскосых глаз. На отце Иакинфе было что-то темное и явно шелковое — ряса, решил Олег, имевший весьма смутное представление об одежде духовенства. Монах-ученый, бескорыстный друг китайского народа, исследователь древних текстов, впервые поведавший русскому читателю о великой старине степной Азии…

— Да… отец Иакинф… — Старичок испытующе взглянул на Олега. — А знаете, кстати, чья это работа?

Олег отрицательно качнул головой.

— И даже не догадываетесь? Ах, молодой человек, молодой человек… Это же писано рукой самого Николая Александровича Бестужева! Крупнейшего деятеля декабристского движения, да-с. Здесь он отбывал ссылку, в наших краях… А Бичурин приехал в восемьсот тридцатом году, основал школу китайского языка. Тогда и с Бестужевым встретился. Тот сделал вот этот его портрет, подарил кольцо, собственноручно изготовленное из кандалов декабристов. Отец Иакинф с гордостью показывал его потом петербургским ученым…

— О Бестужеве я кое-что слышал, — решился вставить Олег.

— Великой душевной силы был человек, Бестужев-то, Николай Саныч, — старичок волновался, движения его сделались не по годам быстры и порывисты. — Из камеры Петропавловской крепости… он призывает к ответу царя Николая Первого: „Для того ли нами в войне двенадцатого года кровью куплено первенство меж народами, чтобы нас унижали дома?“ Царь ответил бессрочной каторгой…

— Торжество подлой мудрости: с богатым не судись… — с внезапным озлоблением процедил Олег.

Старичок понуро кивнул:

— Да, да… Слежу я жизнь его в меру скромных моих возможностей и благоговею: какой удивительный талант, какое богатство натуры! Поверьте старику, о Бестужеве еще станут говорить как об одном из лучших живописцев того времени. И однако, это лишь одна грань богатейшей его натуры. Он с успехом пробовал свои силы на литературном поприще, публикации сохранились. Пытался разгадать природу атмосферного электричества. Создал астрономический хронометр необычайной точности хода. Изучал земные недра, — это ведь он первый сообщил о залежах каменного угля на берегах Гусиного озера. Нет, не должен был такой человек идти на Сенатскую площадь, и не пытайтесь со мной спорить! — неожиданно вскричал он фальцетом.

„Что это он? — опешил Олег. — Может, он из этих… которые вечный двигатель изобретают?“

Задиристо уставившись снизу вверх сквозь очки, старичок махал пальцем под самым носом даже и не помышлявшего ни о каких возражениях Олега.

— Конечно… конечно же… при чем здесь площадь… — растерянно поддакнул Олег.

— Искусства, науки — вот была его истинная планида! — напористо, словно бы споря с кем-то, говорил старичок. — Он мог стать гордостью, славой своего Отечества, новым Ломоносовым. А так… алмаз, увы, не ставший бриллиантом…

Он весь вдруг угас, прямо-таки одряхлел на глазах.

— На могиле его бывали? — Он снял очки и, отвернувшись, некоторое время старательно протирал их. — Это недалеко отсюда… под Ново-Селенгинском. Он и умер, бедный, как жил — в попечении о нуждающихся. Зимой пятьдесят пятого года на обратном пути из Иркутска уступил свой крытый возок чиновничьей семье, которая не имела даже теплых вещей для дороги. А сам поехал в открытых санях — это, вообразите себе, несколько сот верст! — простудился и весной того же года умер…

— Последователен был до конца, — невесело заметил Олег.

— Рядом и друг его похоронен, Константин Торсон, участник экспедиции Беллинсгаузена и Лазарева, — старичок говорил скорее для себя. — Его именем был назван остров у Южного полюса… Да-с, ученые, мореплаватели, поэты — светлые люди, могли бы составить славу отчизне, но… загублены, и загублены не бурями в далеких морях, не пулями наполеоновских гренадеров, а тупыми отечественными держимордами…

Старичок вконец расстроился, вынул клетчатый платок, несколько раз клюнул в него покрасневшим носиком.

— Не могу… — Он слегка привизгивал от горечи. — Минувшее, вроде бы отшумевшее, ан вечерами иной раз, когда в залах никого, стою у этой вот бюро-конторки, сделанной руками Бестужева, и как бы голос его издалека: „Прощайте, я погружаюсь в неизвестное — я слышу уже шум в ушах от рокочущей волны, которая поглотит меня“.

Он махнул рукой и, ссутулившись еще больше, зашаркал было прочь, но вдруг, видимо, вспомнил про Олега.