Долгорукова

1 июля 1866 года. Петергофский дворец.

Александр беседовал с Горчаковым[6], министром иностранных дел.

   — ...И ещё, Ваше величество. По случаю счастливого избавления Вашего величества от покушения Конгресс Североамериканских Соединённых Штатов направил к нам, помимо письма, делегацию во главе с заместителем министра морского флота Фоксом.

   — Ну что ж, надо принять их с максимальными почестями. Их визит как-то связан с продажей Аляски?

   — Не думаю, Государь, скорее это желание укрепить наши дружеские отношения, дать нам понять, что наши интересы лежат не только в Европе, но и могут простираться на американский континент. Договор о продаже им русской Америки — это одно из подтверждений тому, о, и думаю, не единственное.

Хорошо, Александр Михайлович, распорядись насчёт делегации. Я их приму тотчас же по приезде. — Александр встал.

   — Ваше величество не желает ознакомиться с депешей нашего посла в Японии — по поводу Южных Курил?

   — Не сейчас, князь, в другой раз. Сейчас я весьма тороплюсь. Курилы подождут, а есть дела, которые ждать не могут...

В этот же день. Павильон «Бабигон» в Петергофском парке.

Катя, полуобнажённая, лежала на оттоманке в объятиях Государя. Его костюм тоже был в полном беспорядке. Он ещё не отдышался после близости.

   — О, Господи, как всё быстро... Год я ждал этого мига, год, в самых тайных мечтах представлял это, а сейчас, когда чудо свершилось, я не могу даже его вспомнить, я был словно в беспамятстве... Ты слышишь меня?.. Катенька, ангел мой...

Катя открыла глаза, посмотрела вокруг, словно не понимая ещё, где она находится. Постепенно её взгляд обрёл осмысленность. Она посмотрела на Государя, на себя — растерзанную и, ужаснувшись, попыталась натянуть на себя своё платье, чтобы хоть как-то прикрыть наготу.

   — Не надо, погоди, — Александр потянул платье к себе. — Я хочу видеть тебя. Хоть сейчас, когда ко мне вернулись зрение и слух, я хочу запомнить тебя такой — моей, моей... Господи, ты моя. Правда ли это, не сон ли? Скажи, что это не сон, что ты моя... — Катя уткнулась в ладони, пряча лицо. — Погоди, не уходи от меня, я хочу сказать тебе очень важную вещь. Ты, верно, ругаешь теперь себя и меня, ты в растерянности перед тем, что случилось, и перед тем, что будет потом, я вижу это по твоему лицу, ты напугана и смятенна, но послушай, что я скажу, любовь моя. — Он повторил медленно, почти по слогам: — Любовь моя... Я сейчас не свободен, но при первой возможности я женюсь на тебе, ибо отныне и вовеки я считаю тебя своей женой перед Богом... Я не знаю, когда это случится, на то Божья воля, но это будет, будет, я знаю, ты верь мне, верь... Веришь? — Она неуверенно кивнула. — Всё будет, как я сказал. Мы навеки вместе и никогда больше не расстанемся.

1 декабря 1866 года. Дворцовая площадь.

Сани подкатили к боковому подъезду Зимнего дворца. Из них выпрыгнула Катя и открыла своим ключом дверь...

Спустя час. Кабинет Николая I.

Катя перед зеркалом одевалась. Александр — помолодевший, счастливый, сидя на диване, глядел на неё с улыбкой.

   — Ну, а теперь я должна сказать тебе, — Катя обращалась к его отражению в зеркале. — Ты же мне слова сказать не дал — как вихрь, какой.

   — И теперь не дам. — Он подошёл к ней и обнял её сзади.

   — Погоди, это очень важно.

   — Самое важное ты мне уже сказала — ты любишь меня. Всё остальное рядом с этим... — он засмеялся.

   — Я уеду.

Он ещё продолжал смеяться, когда до него дошёл смысл её слов.

   — Куда уедешь?

   — В Италию.

   — Как? Кто сказал? Почему?

   — Меня увозят.

   — Кто?

   — Жена брата. Она узнала про... про нас. В свете говорят об этом.

   — Но этого не может быть. Ты же говорила — тебя никто не видит, когда ты приезжаешь.

   — Значит, видел. Не знаю, но все винят Мишу и Сильвию. Что они, мол, способствуют... И Миша решил, что если я уеду на время...

   — Что за вздор. Откажись.

   — Миша мне за отца. Я не могу против его воли.

   — Я всё улажу.

   — Государь в России может многое. Но даже он не может заставить общество не иметь мнения.

   — Я выясню, кто распускает эти отвратительные слухи. Я сегодня же вызову Шувалова[7].

   — Отвратительные? Но ведь это правда, Сашенька. Разве можно пенять людям, что они передают правду?

   — Если эта правда наносит ущерб репутации Государя... Или близких ему людей... Она перестаёт быть таковой и становится клеветой. Что должно повлечь за собой безусловное наказание.

   — Я ведь говорила, что это все узнают, что мы не мещане какие-нибудь, что мы слишком на виду...

   — Я не пущу тебя. Я буду говорить с твоим братом.

   — Нет, умоляю. Это поставит вас обоих в такое положение... Прошу тебя, вы два самых близких мне человека. Лучше я уеду. Они думают, что в разлуке всё забудется, и когда я вернусь... на моём месте уже будет кто-то другой... Другая...

   — Это Михаил Михайлович так считает?

   — Жена его.

   — Как она пошла. Она итальянка? — Катя кивнула. — Ну что ж от них требовать. Я объявлю Италии войну, и тебя сразу оттуда вышлют как иностранку.

   — Как ты можешь шутить.