Долгое отступление

Если для Ленина якобинцы были образцом, своего рода идеальным типом революционеров, единственным недостатком которых было то, что действовали они в эпоху буржуазных, а не пролетарских революций, то Маркс и Энгельс относились к данному опыту гораздо более критически. В сентябре 1870 года Энгельс в письме Марксу дал красному террору весьма жестокую оценку: «Наблюдая, как французы вечно впадают в паническое состояние из-за боязни таких ситуаций, когда приходится смотреть правде в глаза, получаешь гораздо лучшее представление о периоде господства террора. Мы понимаем под последним господство людей, внушавших ужас, в действительности же, наоборот, это господство людей, которые сами напуганы. Террор — это большей частью бесполезные жестокости, совершаемые для собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх»[105].

Это не значит, конечно, будто Маркс и Энгельс оценивали якобинский период революции негативно. Просто они видели противоречивость политики Робеспьера и его единомышленников. Поражение этой политики было предопределено закономерной динамикой революции. И террор, вышедший из-под контроля самих же лидеров правящей партии, не предотвратил, а ускорил их падение. Однако во Франции наследие якобинства и трагический опыт революционного террора не только в конечном счете способствовали победе буржуазной модернизации, но и не помешали становлению демократической республики. То, что в России дела пошли иначе, вызвано не идеологией революционеров или «ошибками теории» и даже не трагическими последствиями террора, а спецификой исторических условий, в которых происходила революция.

ТРАГИЧЕСКИЙ ПУТЬ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Говоря о социализме, Макс Вебер периодически обрывал собственные рассуждения ссылкой на то, что вопрос о его необходимости лежит в области ценностей, а потому находится за пределами научного исследования[106]. Но, будучи выдающимся и даже великим социологом, он явно не мог не сознавать, что ценности сами по себе формируются в процессе общественного развития, а его исследования о влиянии протестантизма на хозяйственную практику капитализма неминуемо должны были бы привести к размышлениям о том, как социалистические ценности будут формировать экономическую реальность нового общества. И если создатель «понимающей социологии» принципиально уклонялся от этого вопроса, то не потому, что не считал его значимым, а потому, что любое дальнейшее исследование неминуемо заставляло бы его занимать публичную политическую позицию, которую он считал несовместимой со своим статусом ученого. Тем не менее яростность, с которой он спорил о социализме и большевизме с Йозефом Шумпетером, его трагические предсказания в письмах Дьердю Лукачу и Отто Нейрату не оставляют сомнений в том, с какими ценностями он связывал свои симпатии. Его критика социализма выдает заинтересованного сторонника общественных перемен, с тревогой видящего угрозы и катастрофы на этом пути.

Задолго до того, как большевики пришли к власти, Макс Вебер, анализируя перспективы русской революции, скептически оценивал шансы на победу демократии. И скептицизм его был связан отнюдь не с идеями социалистов, а с тем, что на определенном этапе своего развития индустриальный капитализм начинает сам подрывать демократические институты, им же и порожденные. Требования дисциплины и порядка, без которых невозможно индустриальное производство, могут более или менее уживаться с либеральной демократией в условиях спокойного и бескризисного развития, но оказываются в непосредственном противоречии с ней, когда речь идет о необходимости мобилизации ресурсов ради сохранения производства и необходимой капитализму общественной структуры. Это самым драматичным образом обнаружилось уже на Западе в ходе Первой мировой войны, но в еще большем масштабе те же проблемы выявились в России, где серия военных поражений обернулась весной 1917 года не только крушением царского режима, но и распадом государственности.

Практический опыт большевистской диктатуры в годы Гражданской войны меньше всего можно вывести из теоретических тезисов даже такой работы как «Государство и революция» (хотя текст этот и был написан уже в 1917 году, когда автор серьезно готовил свою партию к захвату власти). Скорее наоборот, видно, насколько практика разошлась с теорией, а произошедшее в реальности противоречило первоначальным планам Ленина и большевиков.