Долгое дело

– Ухо-горло-нос, – встрял Петельников.

– Нет, на детского врача, – серьезно поправила Демидова.

– Можно мне? – томно оживилась Кашина. – Я смотрю на этого сорокалетнего мужчину глазами женщины. Невысокий, неширокий, в очках... Нет, пойти с ним на танцы я бы не догадалась...

– На танцы лучше со мной, – опять подсказал Петельников.

– Удивилась бы, пригласи он в ресторан или на вечер. Не знаю, поехала бы с ним на юг, в круиз или за город... Вот посоветоваться бы к нему пошла. Будь у меня какая трудность, вспомнила бы о нем. А случись беда, я хотела бы увидеть рядом с собой его неказистые...

Кашина приостановилась, подбирая слово.

– Его неказистые очки, – не вытерпел Петельников.

Кашина промолчала, видимо, согласившись.

– Да какой он мужчина? – удивилась Базалова громким отчетливым голосом, словно выступала перед судом. – Настоящий мужчина любит всех женщин. Ну, хотя бы многих. А он все свои сорок лет любит только одну свою Лиду. Мне бы такого мужа...

– Я тоже прошу слова, – сказал инспектор Леденцов, подняв руку. – Все тут говорили так, что якобы минус, а на самом деле плюс. Если сложить сумму плюсов да прибавить сумму минусов, то сумма...

– Короче, – предупредил начальник райотдела.

Леденцов покраснел, как и его волосы.

– Я хочу сказать, что плюс ко всему у него есть один минус...

– Как? – насупился подполковник.

– То есть минус ко всему у него есть один плюс, – окончательно сбился молодой инспектор.

– Какой же? – мрачно поинтересовался начальник райотдела.

– Сергей Георгиевич дает мне советы по поводу составления процессуальных документов, товарищ подполковник, – вдруг отчеканил Леденцов.

– Ага, – подтвердил Петельников, – вчера звонил по телефону и спрашивал, как правильно написать: "сосуд в виде рога" или "рог в виде сосуда".

– Ну и что Рябинин посоветовал? – заинтересовался прокурор.

– Рогатый сосуд, – буркнул Леденцов под взметнувшийся хохот.

Юрий Артемьевич опять встал, косясь на свой прокурорский китель, который сидел на нем как-то необязательно, словно он его одолжил.

– Еще выступать кто-нибудь будет? Тогда заключаю. Если перевести мысли говоривших на нормальный язык, то все мы, Сергей Георгиевич, желаем вам счастья и здоровья. А чтобы этот день не затерялся в вашей памяти, примите от коллег этот подарок.

Он взял со стола небольшой плоский сверток и зашуршал бумагой, которая опала на стул, как соскользнула. Теперь в руках прокурора была книга, неестественно блестевшая холодным блеском. Юрий Артемьевич понес ее перед собой осторожно, словно опасаясь разбить. Он поймал внизу горящую руку следователя и с чувством пожал ее.

– Эту книгу, Сергей Георгиевич, нельзя прочесть. Но ее содержание вы знаете назубок.

И вручил.

Сначала пальцы Рябинина ощутили холод и почти литую твердь. Затем на них легла некнижная тяжесть. И уж тогда глаза поняли, что у него в руке каменная книга – обложка из волнистой сургучной яшмы, родонитовый корешок и белая середина спрессованных страниц из полосчатого кварцита. Крупные золотые буквы секли мягкие волны яшмы: "Уголовный кодекс РСФСР".

– Хотите что-нибудь сказать? – спросил Юрий Артемьевич.

Рябинин хотел сказать. Он уже знал, что переполнен тем, о чем хочет сказать. Но эта переполненность была той силы, которая может выплеснуть слова пролитым фонтаном, как только что пробуренная скважина. Эти слова – не идущие для большого собрания, да и к этому кабинету не идущие, теснили друг друга, пытаясь вырваться. И вырвались в тот момент, когда в сознании мелькнули его дневниковые записи о забывших друзьях.

– Дурак я, – сказал Рябинин, собираясь еще объяснить, почему он дурак.

– Очень хорошо, – обрадовался подполковник. – Это самая умная и краткая речь, когда-либо слышанная мною.

– Товарищи, чествование закончилось, – объявил прокурор уже под шумок заходивших стульев.

– Нет, не закончилось, – почти тихо сказал Рябинин, но стулья его услышали и выжидательно уперлись ножками в пол. – Вечером прошу всех ко мне...

– И придем, – отозвался над ухом Петельников.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Я не знал, что моя двухкомнатная малогабаритная квартира может вместить столько народу. Я не знал, что мой день рождения превратится в праздник. Я не знал, что моя Лида может быть душой общества. И самое главное – я даже не подозревал, что у меня столько друзей.

Мне сорок. Я замечаю, что у меня меньше стало желаний. Мне уже редко хочется мороженого, я уже не бегу в кино, меня уже не тянет купаться в августе... И не знаю, полетел бы я в космос, предложи мне ракету. Стареть это утрачивать желания, и поэтому с годами все меньше остается удовольствий. И видимо, в глубокой старости наступает то страшное время, когда человеку ничего не хочется – ну ничегошеньки! Но и в это страшное время у него остается одно вечное желание, на которое всегда не хватает жизни, – общаться с человеком, единомышленником, другом...